Виктор Усачёв - Последний день Владимира Васильевича

Владимир Васильевич, осторожно ступая, двинулся к этому странному человеку, чтобы узнать его надобность и беспокойство. Но сначала он унял пса, посадив на цепь, дабы тот не причинил неудобств чужому человеку и только после этого открыл уличную дверь, за которой оказался… его однополчанин, его давний друг Санька Завада.

Владимир Васильевич очень удивился такому событию и даже был озадачен, глядя, как Санька размахивает правой рукой, тыча ему кулак под нос и указывая пальцем на дверной косяк. При этом левой рукой он тяжело опирался на трость, а в горле клокотало негодование, не имевшее возможности вырваться наружу в словесной форме, потому как Санька не мог говорить. Вернее мог, только разобрать ничего было нельзя по причине рака горла, стоившего ему удаления части трахеи. И все свои желания, а тем паче – возмущения ему приходилось выражать путём махания разных частей тела, по большей части рук, или в письменной форме, путём быстрых записок. Поэтому он всегда носил с собой карандаш и записную книжицу.

Видя непонимание друга-фронтовика, он быстро-быстро и яростно начеркал что-то в книжице, держа навесу трость и делая упор на здоровую ногу, потом сунул ему написанное под нос.

« Ты чё стар хрен оглох? Звон звон а никто не пуск » – прочёл его каракули Владимир Васильевич.

Вся Санькина фигура выражала возмущение, и белая больничная повязка на горле раздувалась как меха, со свистом пропуская воздух, потому как там у него была дырка.

Чтобы успокоить друга и привести его горячность в норму, для его же спокойствия, Владимир Васильевич как можно ласковей сказал:

– Миленький… да… эта… в огороде я был, в огороде. А Люся дома… по хозяйству хлопочет, к празднику. Может и не слышала… а ну-ка, сам проверю.

И он потянулся к звонку. Нажатая кнопка не воспроизвела звонок внутри дома, как он ни прислушивался.

– Наверное, опять замо́к, – виновато пробормотал он.

Его друг тут же, удовлетворившись ответом, написал: « Чинить надо руки не доход? »

Владимир Васильевич только и развёл этими самыми руками. Завада вздохнул и полез обниматься.

Два старика, два фронтовика стояли, обнявшись, под неумолчный лай Тимки, под сенью грустного и неуютного серого неба, придержавшего морось, чтобы дать им возможность почувствовать друг друга, оценить своё усталое состояние.

Как видно, состояние у обоих было неважное, ибо, отстранясь, наконец, друг от друга, они жадно и сочувственно, со слезой в тусклых глазах, всматривались в лица, очевидно стараясь отыскать те черты далёкой молодости, когда они были здоровы, веселы и бесшабашны… но не находили. И тут только Владимир Васильевич обратил внимание на трость друга.

– С ногой-то что? – спросил он.

« А слом в футб играл » – написал в ответ на сочувствие друга Завада.

Владимир Васильевич удивился такому, выразив своё недоумение в вопросе:

– Очумел что ли, Санька?

Но тот лишь только хмыкнул и беспечно махнул рукой.

Владимир Васильевич знал, что Завада, которого он называл ещё «доморощенным Стрельцовым», в молодости играл за дубль столичного «Торпедо», а порой и в основе выходил – но когда это было!

И он с дополнительным уважением и даже с некоторой завистью посмотрел на Саньку.

Наверное, так бы они ещё долго стояли под сенью затаившегося, как шпион, неба, если бы не Людмила Петровна. Как видно привлечённая неумолкающим лаем пса, она с досадой вышла на крыльцо и изумлённо всплеснула руками.

– Саня! Да ты ли это?!

Тот радостно кивнул и распростёр руки для повторных объятий с хозяйкой.

Обнимаясь со старинным приятелем мужа, Людмила Петровна уловила не стариковский запах, запах тления, но запах лекарств.

«Значит, ещё поживёт», – мысленно заключила она.

Тимка умолк, видя, что хозяева обнимают чужака – значит, человек хороший. И он даже подошёл ближе к обнявшейся троице, помахивая хвостом, чтобы тоже как-то поучаствовать, хотя бы и рядом, в объятиях, на худой конец – лизнуть.

– Да что же это… как его, – засуетилась хозяйка, – что ж мы тут, под дождём? Давайте в дом.

Когда все трое, сменив своё уличное нахождение на домашнее, прошли в дом, небо снова загрустило и стало наполнять и без того разбухший воздух дополнительной влагой, а Тимка, перестав махать хвостом, зевнул и ушёл в будку, чтобы, свернувшись калачиком, дождаться незнакомца и попытаться хотя бы лизнуть его руку, напомнив ему о себе, как об ответственном и понимающем стороже.

Людмила Петровна, очень обрадованная такому внезапному гостю, радостно суетилась на кухне, собирая нехитрый стол. Завада – столичный житель, хоть и недалеко его место проживания от их городка, но уже лет десять, как не виделись, а тут вдруг… она неожиданно замерла, обернув голову к Заваде, снимающему плащ в крохотной прихожке.

– Постой, – спросила она, – а… как, как ты к нам добрался?

Тот ухмыльнулся и коротко написал: « Сын подвёз на маш я упрос ».

– А сам-то он где? Чего ж к нам не зашёл?

« А поех на заправ а после за мной заед ».

– Значит, ненадолго, – взгрустнула хозяйка.

Завада лишь шумно вздохнул и развёл руками. Он, по наблюдению хозяев, за прошедшие десять лет не слишком изменился: всё так же, правда, слегка тускло, сияли голубизной глаза-пуговки, что добавляло его лицу выражение детской наивности и простоты; всё та же энергия, несмотря на нездоровое состояние; и всё то же осмысленное существование, доставляющее ему удовольствие жить в этом мире.

Когда все трое уселись за небольшой стол для тесноты общения, хозяйка выставила по такому случаю бутылку белоголовой, отмерив каждому положенные сто грамм. И первый тост – за тех, кто навечно остался в том времени, чтобы дать возможность жить по-человечески другим.

Выпив, Завада, незаметно для хозяев, чтобы не обидеть, оглядел кухонку – ничего не изменилось за эти десять лет, с тайной грустью отметил он про себя. «По-человечески», как видно, жить не получилось у хозяев… но теплота в комнате, и теплота общения скрадывали грусть и печаль существования. Да и Владимир Васильевич был очень рад увидеть старинного друга. Хотя и не велел врач, но ради такого случая не раз и не два пригубил белоголовую, которая разрумянила стариковские щёки, добавив теплокровности, развязав языки для большей радости общения, на какое-то время убрав существенную разницу между умом и телом. Да и разговор вился вокруг настоящего – ни слова о том прошлом.

Вдруг Завада, уже хорошо захмелев, неожиданно написал: « Вовк а дав нашу север споём ». Супруги переглянулись – как?! Завада пояснил быстрозаписью: « А ты спой а я поддерж ».

– Миленький, – смущённо попытался оправдаться Владимир Васильевич, – я… эта… и рад бы, да голос уже слаб… не тот.