Виктор Усачёв - Последний день Владимира Васильевича

Но старый друг ничего не сказал и не написал, лишь положил свои кисти рук на кисти супругов. И это молчаливо-просящее рукопожатие было похоже на сплетение ветвей старых деревьев, слабое физически, но крепко проверенное годами.

Владимир Васильевич откашлялся, почему-то посмотрел смущённо на жену и начал песню:

Прощайте, скалистые горы,

На подвиг Отчизна зовёт…

Его голос был неуверен, слаб от потери сил, его голос фальшивил, он не походил ни на призыв, ни на затаённые струны души певца… лишь негромко взывал, приглашая притихшие сердца слушателей к воспоминаниям о той жизни. И было заметно, как постепенно стали оживляться их лица, как стали они уходить в себя, слыша знакомые слова:

Мы вышли в открытое море,

В суровый и дальний поход…

А голос певца постепенно, с каждой строкой, крепчал. Он не источал негу, не пел о красоте, о тайных желаниях, он пел – сурово пел! – о самом дорогом: о Родине, о долге, о любви к людям, той любви, которая была свойственна всем им в то время, и которая помогла им победить. И сердца слушателей наполнялись воспоминаниями о жизни, а глаза – слезами от воспоминаний о пережитом.

А волны и стонут, и плачут

И бьются о борт корабля…

Певец высоко, как мог, поднял голос, возвысил, добавил выразительности, убрал фальшь звучания, бил, вколачивал суровые и грозные слова в уши слушателей. Жена с удивлением, подперев щёку рукой, смотрела на мужа, а Завада, мотая головой в такт песни, завораживающей, очаровывающей песни, яростно махал кулаком, рассекая, словно плоть, воздух… о-о, какой миг, какой суровый, яростный миг!

Растаял в далёком тумане Рыбачий,

Родимая наша земля…

Голос певца обрёл скорбь, стал суровонежным и одновременно грозно звучащим. Слова – словно отшлифованные холодным блеском северных широт. Голос уже звал, уже терзал сердца, податливые, как струны нежной арфы: туда, туда – к тем временам… и слушатели тянулись за этим уже таким дивным, как им казалось, голосом. И вот уже их губы зашевелились, следуя за голосом:

А после с победой геройской

К скалистым вернусь берегам…

Вот, вот он, сладчайший миг победы! Голос почти звенел, хлынул потоком, жадновпитаемым потоком: впечатывай, рви, жги сердца! Ну, ещё немного, ещё… но тут Владимир Васильевич поперхнулся, зашёлся в кашле, и песня оборвалась… нет! Она была подхвачена, она вновь зазвучала! Подхвачена другом – но как?! Из каких глубин, какими силами исторгал он звучание, до того необычное, что старики изумлённо уставились на него, слушая песню?!

Пусть волны и стонут, и плачут,

И бьются о борт корабля…

Завада пел, зажав правой рукой горло с дыркой, чтобы не выходил напрасно воздух, чтобы он весь уходил в слова песни, которую надо было дотянуть до конца. Вот-вот замрёт песня, не вытянуть ему, нет… всё слабее и слабее голос, клокочущий голос измученной старости. Было видно, как напряглось его лицо от нечеловеческих усилий, как тяжко выталкивал он едва уловимые тихие слова:

Но радостно встретит героев Рыбачий,

Родимая наша земля…

…и он допел песню! И победно оглядев друзей, обессилено рухнул головой на руки. И весь затрясся, и зарыдал, мотая головой, и его рыдания были такими же странными звуками, как и допетая песня.

Супруги, не сговариваясь, положили руки ему на плечи и тихо гладили. Без слов. Ибо тем словам, тем звукам слов, что пропел Завада, нет равных в мире.

С улицы призывно донёсся звук клаксона, и Завада, подняв голову, достал мятый платочек и, утирая слёзы, едва прошелестел одними губами:

– Сын… за мной.

Когда все трое вышли во двор, Тимка тотчас подбежал, махая хвостом, тявкнул для порядка, норовя лизнуть руку, и удостоился за это мимолётного почёсывания за ухом от странного человека с палкой, которого так любили хозяева, а значит и он, Тимка.

Открыв уличную дверь, Завада, зажав рукой горло, прошелестел нутряным голосом:

– Не надо… не провожайте… мы ещё споём… ребята.

Когда дверь за ним закрылась, супругам показалось, что захлопнулось время, их время … и навсегда.

В доме постепенно рассеивался лекарственный дух, дух разочарованной старости, напоминавший о недавнем посещении. И вскоре он улетучился совсем, уступив напору кухонных запахов. Хозяйка, убрав со стола, снова принялась за оставленные на время дела, а Владимир Васильевич, захватив инструмент, пошёл чинить звонок.

На улице от неба – никакого сочувствия, снова обильная морось и разбухание воздуха.

«От, едрит тебя, – мысленно ругал он природу, – даже в такой день от тебя никакого толку».

Но равнодушной природе было всё равно на такое замечание человека, она просто выполняла свою повседневную работу, несмотря на собственные перегибы.

Мокротный день продолжался унылым и скучным. И старик впервые в жизни оробел от такого равнодушия и однообразия. Солнце будто навеки спряталось за облаками, бросив человека на произвол судьбы со всеми его страданиями и сомнениями.

Он, задрав голову, глядел на низко висящие тяжёлые облака, как бы оценивая их дальнейшую возможность в плане обильного полива земли, и удручённо заметил, что возможности бесконечной серой пелены ещё далеко не исчерпаны – а нечего и думать о каком-то послаблении! Казалось, над всей огромной страной властвует лишь одна серость, определяя дальнейшее существование всех живущих под его сенью и способствующая размножению сорняков, съедающих плодородный слой земли и оставляющих лишь суглинок да камни.

Вздохнув, старик принялся было ковыряться в звонке, как вдруг послышалось приближающееся буханье… ближе, ближе. Обернувшись, он увидел подъехавшую серую легковушку, иномарку, внутри которой бухало так, что, казалось, снесёт крышу и дверцы. Машина остановилась напротив него, и из внутреннего буханья, уменьшенного отключённым мотором, вылез водитель. Не обращая внимания на старика и что-то беспрестанно жуя, он открыл заднюю дверцу и сунул туда руку, в которую быстро вложилась нежнохолёная кисть с ярко накрашенными ногтями, а затем появилась и сама обладательница чистеньких коготков, над головой которой немедленно возник купол зонта.

Владимир Васильевич с удивлением следил за прибывшей, очевидно по какой-то надобности, парочкой: он – в сером с искрой костюме, моложавый пижон, она… в жизни не видал старик такой красоты! Он только сейчас вдруг понял, что красота, которую все ищут, быть может, всю свою жизнь, непременно должна выглядеть так, как эта молодица, у которой внутри роскошного тела наверняка имеется много сочувствия к окружающим. Да и выглядела она ровно царица, умеющая одаривать своих подданных. И уж конечно она оставит им, старикам, частичку своего тепла, света.