FRIGIDNYIY KAY - НЕМОТА

Курить хотелось неистово, но пачка отсырела, поэтому, собравшись с последними силами, я поднялся в мир и вызвал такси к Варшавскому экспрессу. Стильно стриженный бородатый таксист всю дорогу косился – ещё бы. С утра пораньше в его вылизанную Бэху садится подозрительный упырь, от которого разит смесью из перегара и рвоты, но мне было чхать. Доехав до общаги, я проковылял до своей комнаты, разделся, упал на кровать и двое суток пролежал, уткнувшись в стену слезоточащими глазами, слушая «Placebo», изредка поднимаясь отлить или смочить рот. Не мог ни спать, ни есть, ни говорить. В горло будто штырь воткнули.

К концу Meds , почувствовал, как по щекам предательски потекло. Пора заканчивать. С тем миром и миром нынешним уже нет связи. Абонент не доступен. Перезванивать некуда.

– Думаю, всё. Можно мне отойти?

– Конечно, – сдавленно произнесла Влада. Судя по голосу, произошедшее шокировало её. Оно и меня шокировало не меньше. Я не ожидал, что давние события умертвлённой жизни так остро отзовутся. Честно не ожидал. Однако склонив голову над коралловой раковиной в просторной ванной, содрогался в конвульсиях так, словно всё это вчера случилось. Боль не стала тупее. Я не стал другим. Как был тонкокожим, так им и остался, а вся та мнимая отстранённость – солома, прикрывающая царапины.

Понадобилось минут двадцать, чтоб прийти в чувства. Всё это время, сгорбленно сидя на ванне, я слушал урчание воды, провалившись мысленно в детство: мне лет одиннадцать. Тайно наплескавшись с дворовыми друзьями в озере у дачных построек, довольный качу под вечер домой сквозь череду огородов на подаренном отцом синем «Стелсе». В мягком июльском воздухе пахнет созревшей вишней, ягодами и вот-вот начавшимся дождём. Под белой футболкой горят обожжённые плечи, а дома ждёт любимая жареная картошечка, чай с шарлоткой, новая серия «Наруто» и взвинченный рыжий кот с рваным ухом, которого мы с мамой недели три назад приютили.

– Колян, Глеб, тормозите! – кричит Шустрый. – Тут груш завались – гляньте!

Останавливаясь у ветхого забора, пока один занимается слетевшей цепью, двое лезут через кусты к надломившейся ветке запущенного дерева. Ноги щиплет крапива, за забором, шаркая сланцами, в семейниках и расстёгнутой рубахе расхаживает седовласый хозяин участка, тоскливо распыляя в теплицах воду из шланга, а нам всё нипочём. Подсадив меня на плечи, Шустрый ушло следит за тем, чтоб не спалиться, пока я лихо забиваю увесистыми плодами карманы объёмных шорт и жёлтую бейсболку.

– Чё, всё? Спускаю?

– Давай.

Нас не засекли, цепь вставлена. Разделив поровну трофей, мы едем дальше. Груши настолько переспелые, что приторный сок стекает по подбородку, а ты, не обращая внимания на зудящие волдыри, посаженные крапивой, с жадностью смакуешь одну за другой, насыщаясь безмятежным сиропом отрады. На подъезде к дому две капли с неба успевают смочить разбитые колени, и наивный ребёнок внутри тебя с упованием предвкушает, как устроившись в тёплой кухне, будет есть сытные вкусности, глядя из окна на прорвавшийся ливень, не представляя, что однажды дождь всё же настигнет врасплох. А рядом не окажется ни дома, ни мамы, ни кота. Но это всё потом, пока же тебе тепло, безопасно и нисколько не страшно.

Тепло. Безопасно. И нисколько не страшно, Глеб. Вроде подействовало.

Умывшись, я невольно заприметил на полке под зеркалом салатовую зубную щётку, тюбик из-под увлажняющего бальзама для губ, упаковку цветных заколок. С батареи свисали белые носки и махровое полотенце. От увиденного внутри чуть потеплело.

Освободив ванную, я прошёл босыми ногами мимо освещённой кухни, в третий раз за день натянул в комнате носки, взял с пола рюкзак, телефон и, стоя в полумраке прихожей, озадаченно замялся. Что делать? Молча засобираться домой? Или заглянуть на кухню со словами: «Я пошёл»? Ну же, вспомни приторные груши, велик. Вспомни аромат домашней выпечки. Тепло. Безопасно. И нисколько не страшно.

– Уходишь? – произнесла Влада в проёме двери, опередив мою нерешительность. Вид её был обеспокоенным. – Чайник закипел. Не останешься минут на двадцать?

– А ничего?

– Мне будет приятно.

– Хорошо, – кивнул я, с облегчением. Несмотря на произошедшее, неловкость в разговоре не фигурировала. Наоборот, затеплилось ощущение, будто бы теперь всё так, как и должно быть. Рухнула стена официоза. Исчезли условности.

– Какой чай ты пьёшь: зелёный, чёрный? Есть растворимый кофе.

– Если можно, кофе.

– С сахаром?

– Немного.

Пока Влада занималась приготовлением, я, сидя на табурете вполне обычной кухни, разглядывал милые шторы из сотен прозрачных бусин, походивших на заледенелые дождевые капли. В сознании всё ещё мелькали жирно обведённые по контуру куски воспроизведённого прошлого, воспалённые глаза жёг яркий люминесцентный свет, но находясь в этой незнакомой обстановке, я вдруг наткнулся на островок безмятежного покоя. Реальность на время почудилась менее враждебной. На столе лежал развесной бисквитный рулет из кондитерской, воздух накрыла прозрачная вуаль тишины, а с дверцы холодильника смотрела распечатанная на фотобумаге репродукция, изображавшая человека у зеркала.

– Любишь сюрреализм?

– Да, заинтересовалась когда-то.

– Это ведь не Дали?

– Нет – Магритт. Рене Магритт.

– Жутковато. Автопортрет, так понимаю?

– Может быть, хотя не уверена. Буквальной интерпретации работы не существует. Магритт в этом смысле избегал прямых трактовок, поэтому каждый что-то своё увидит.

– Что видишь ты?

– Я? Если упрощённо, смерть.

– Как это связано?

– Год назад помешалась на теме психических расстройств и глубинно ушла в изучение нарциссизма. Не того, который приписывают человеку с завышенной самооценкой, а диагностируемого в психиатрии. Узнала, что нарцисс с патологией – это, по сути, мёртвый человек. Человек с ничтожно маленьким эго. Там нет эмпатии, нет идентичности. Внутри – дыра, не заполняемая ни годами терапии, ни деньгами, ни успехом. Таким людям необходимо постоянное подтверждение своей значимости через восхищение. На себя-то они смотрят чужими глазами, потому играют на чувствах, зеркалят, срастаясь с фальшивой миной настолько, что уже не различить, где реальный человек, а где маска – защитные механизмы, появившиеся как реакция на боязнь боли, стыда, критики. Вот это я и вижу на картине – отражение спины в таком случае было б оправданно страхом персонажа заглянуть внутрь себя настоящего, поскольку, кроме пустоты, там ничего нет.

– Звучит убедительно, – неожиданно заинтригованный, проговорил я. – Ты изучаешь психоанализ?

– В смысле, профессионально? Нет. Это так – начала когда-то копаться в себе, начитавшись Фрейда, от него пошла дальше. Игры с подсознанием, непрекращающаяся рефлексия – это всё по моей части, – ухмыльнулась Влада.