Кристина Богданова - Спеши запомнить

Бог стоит у мольберта и холодными красками пишет картину идеального мира. И вот он закончил, картина готова. Мир совершенен. Из него не отнять лишнего, ему не прибавить нужного. Бог отходит в сторону, любуется законченным произведением. Он проводит рукой по нарисованным лицам людей – они счастливы или не очень, но они закончены, они сбылись. И Бог снимает картину с мольберта. Он оставит ее в бесконечной галерее мироздания, в которой с начала веков хранит все эти застывшие моменты. Он возьмет в руки теплые краски – теперь нарисует полдень. Бог никогда не устанет рисовать. Все выходит отсюда и все возвращается сюда.

Наша дача – особенное место. Веселье там бьет ключом, словно кто-то распахнул прозрачную дверь в пространстве, и из нее золотой рекой течет на Землю небесное спокойствие. Кроме прочих развлечений, мы имели удовольствие париться в нашей крошечной баньке или до вечера плескаться в детском бассейне, который заботливыми руками родителей каждый год устанавливался на заднем дворе. Его поверхность почти всегда была усеяна листьями и пылью, однако в наших глазах это не делало его менее привлекательным. Бесконтрольное увлечение водными процедурами нередко приводило к тому, что мы простужались и становились невыносимо капризными, но всякий раз, когда бабушка пыталась нас хоть сколько-нибудь ограничить, мы делались еще более капризными, чем прежде, что фактически не оставляло ей никакого выбора.

На небольшом садовом участке в стандартные шесть соток росла полудикого вида клубника, что не мешало бабушке считать ее одним из самых селекционно-совершенных видов на планете. Ближе к полудню, вооружившись небольшим лукошком, мы, как водится, выходили в сад и торжественно ее собирали, чтобы позже, сидя на ступеньках деревянного крыльца, наблюдать за редкими прохожими. Чего греха таить – мы шепотом их обсуждали. Лениво сидели там, поедали свежую клубнику и бесстыже обсуждали. Даже в самом неприметном человеке бабушка умела найти нелепые особенности и вдобавок к этому настолько забавно их пародировала, что порой нас троих будто накрывало неудержимой волной – это безудержный смех громко клокотал в наших грудных клетках.

А когда вечером синим покрывалом над землей застывал усталый небосвод, наступало время сказок. Но были ли это всего лишь сказки? О, нет. Я знаю точно, что в мутной речке близ нашего дома и вправду жили растрепанные русалки с блестящей чешуей на рыбьих хвостах, а вместе с ними – кикиморы и леший, хмурые духи темного леса. Я помню, как выходили они лишь лунными ночами, танцевали в серебре и пели грустные песни о вечной жизни под толстым слоем холодной воды. Там, в гуще высокого камыша, играют они друг с другом в прятки, мертвые и одинокие. С открытыми глазами спят в густых кронах понурых ив, и снится им жизнь – будто дышат они воздухом и кожу нежно ласкает бледное солнце. И черной тиной измазаны их молодые белые лица – они не состарятся больше никогда. А если слушать внимательно и почти не дышать, то в звонкой тишине прохладного леса можно изредка услышать их сиплый вой – плач по жизни, которую так хотелось прожить. Это не демоны и не люди, это сама смерть – какая она есть, часть природы и отдельная стихия, безмолвная, но неистовая. С красивым лицом, но гниющей кожей. В стройном образе молодой девушки, но с блеклыми глазами изможденной старухи. Я знаю точно, что они по-прежнему танцуют там – на влажной траве в струях лунного света. Их обнимает за хрупкие плечи ледяной туман, а смерть стоит рядом в прозрачном платье из хрустальной росы – этот безмолвный танец всегда будет лишь для нее одной.

И случались еще редкие деньки, когда дед оставался с нами на даче. Он смотрел телевизор, по экрану бегали помехи, а мы прыгали вокруг и визжали – пытались помешать, привлечь внимание, нарушить ритуал. Он ворчал, недовольно хмурил брови, но никогда не ругался. По утрам он неспешно бродил по крошечному саду и собирал только что созревшую малину. Бережно срывал хрупкие плоды и, аккуратно надкусив, наслаждался ее нежным вкусом. Мягкая ягода всегда была слишком хрупкой для его грубых рук, и зачастую ему просто не удавалось рассчитать силу и сохранить ее в невредимости.

Что еще сказать? Наверное, теперь не стоит ничего говорить.

Под завистливый шепот распахнутой форточки я продолжаю баловать себя изысками бабушкиной кухни. Ее яблочный пирог удивителен, и в моей памяти он навсегда останется теплым островом самых спелых воспоминаний. И если бы однажды Бог спросил меня, как пахнет первое лето на Земле, я бы непременно ответила: только так – яблочным пирогом, который бабушка старательно пекла для нас с братом.

Но быстрое время на часах неумолимо уходит прочь, и это заставляет маму поглядывать на них с невысказанной тревогой.

– Отец скоро приедет? – озадаченно спрашивает она у бабушки.

– С минуты на минуту.

И не успевает бабушка договорить, как из прихожей волной негромкого шуршания начинают доноситься звуки открывающейся двери. Звон ключей в кармане, и мгновением позже – поворот ключа в замке. Еще секунда, и в дверном проеме обрисовывается взъерошенный силуэт деда.

– Не вставайте, я сейчас быстро схожу в магазин за колбасой и бутылкой пива на вечер! – стремительно объявляет он.

Понимая, что спорить с дедом бесполезно, мы продолжаем нашу скромную беседу, которая тем не менее будет слышна даже тем, кто случайно в этот вечер пройдет мимо окна бабушкиной квартиры на расстоянии шести-семи метров.

Спустя еще около тридцати минут мама объявляет, что непременно пора сворачивать наш маленький пикник, и мы бодро начинаем собираться домой. Спешно одеваемся и уже через мгновение оказываемся на улице под серым козырьком подъезда. Как и всегда прежде, вслед за нами на улицу выходит бабушка, это ее скромный ритуал – провожать нас прямо посреди двора. На ногах красуются домашние тапочки: она вновь забыла сменить их на уличную обувь.

Бабушка громко прощается с мамой, параллельно не упуская возможности обсудить некоторые крайне актуальные темы, и очень скоро я понимаю, что такое прощание (совершенно обыденное для моей семьи) может затянуться надолго.

Я отхожу в сторону и наблюдаю.

Прошла уже тысяча лет, а лохматые тополя кудрявыми кронами по-прежнему шелестят над головой. Из года в год и изо дня в день грубые руки московского ветра гнут их шершавые ветви, однако ничего не меняется: стройные деревья стоически выдерживают напор стихии и времени.

В грязной песочнице играют дети. Я незаметно улыбаюсь – это улыбка скорби по быстротечным сюжетам времени. Ведь, кажется, еще совсем недавно мы сами копошились здесь, будто два крошечных жучка, но у времени нельзя взять отсрочку взросления. И вот теперь это началось – мы постоянно куда-то спешим, что-то ищем, кого-то ждем. Однажды вырастут и эти дети. Придут сюда без видимой цели – постоять в тени кривых арок, послушать, как ветер танцует в листве, побродить по знакомым переулкам – каждый из них пахнет детством и домом. Когда-нибудь и они заметят это: как умело время белой нитью выскальзывает прямо из наших рук, а мы этого как будто не замечаем. Словно невидимая рука с силой швырнула в воздух шерстяной клубок нашей жизни, и вот он быстро катится по асфальту переспелым яблоком, а все, что остается после, – лишь робкий след на тротуарах вечности.