Кристина Богданова - Спеши запомнить

Надеюсь, они никогда не посмеют забыть, откуда все началось. Ведь это невероятно важно: построив дом своей жизни, всегда помнить о том хрупком фундаменте, на котором он держится. Фундаменте воспоминаний.

Да, время уйдет. В конце концов, оно всегда уходит. Но я знаю наверняка: тополя над головой не перестанут шелестеть. Даже если у нас больше не будет ушей, чтобы это слышать. Хочется только непременно остаться в каждом метре этого города, он нечаянно заблудился на скрещенной карте севера, переполненный, но пустой. Дышать в нем пылью весенних дорог и обрести в этом истинный покой – заснуть в колыбели вечности под гулкую мелодию автострад. Большими буквами впечатать свое имя в хмурые стены этих уставших зданий и позже остаться лишь немым эхом в чужих голосах – теперь здесь играют другие дети. Капризный ветер будет все так же протяжно выть и стучаться в окна по ночам, и блики света от проезжающих машин будут рисовать на потолке причудливые узоры. И главное – может, когда-нибудь этот безумный ветер снова станет разносить наши далекие мечты по пустым карманам, и нам – в груде пыли на пустом полу – будет с силой вздымать грудную клетку, мы выдохнем в последний раз и вновь услышим ритм пульса самых далеких прохожих.

Внезапно я осознаю: я совершенно отвлекалась от того, что сейчас происходит под козырьком подъезда. А там, застыв в неестественных позах, стоят мама и бабушка и пристально смотрят в сторону арки, из темных недр которой вдруг появляется взлохмаченный и отчего-то кажущийся теперь абсолютно потерянным дедушка.

Он хромает. А точнее, он идет так, что очень скоро становится понятно: волочет за собой правую ногу. Я решительно не понимаю, отчего так происходит, поэтому начинаю идти ему навстречу. Внезапно у меня появляется возможность в мельчайших деталях разглядеть его стремительно приближающее лицо. Я замираю в немом изумлении.

Цвет его лица оказывается слишком бледным – так не выглядит здоровый человек. Привычно смуглое лицо дедушки теперь приобрело желтовато-серый, будто восковой, оттенок. Щеки сильно впали, а острые скулы отчетливо проступили на его изрядно похудевшем лице, которое в данный момент было бы правильнее назвать маской. Глаза странным образом потускнели и поблекли, словно кто-то нарочно пожелал их обесцветить.

Теперь я отдаю себе отчет в том, что там, в квартире, под другим освещением я этого просто не заметила. Я оборачиваюсь, чтобы лучше вглядеться в лица бабушки и мамы, и моментально осознаю, что вовсе не я одна сразу не сумела этого разглядеть. На их искривленных физиономиях застыл безмолвный испуг.

Дед идет так, как никогда не ходил прежде. Как будто не своей походкой. Точно испуганный воробушек, он сгорбился, как бы прижался к земле, и от этого, кажется, словно стал намного меньше, чем на самом деле.

– Здравствуй, дед! – пытаясь прибавить голосу непринужденности, громко приветствую его я. – Ты как? Ты себя хорошо чувствуешь?

– Привет, Кристюша! Да как-то не очень. Пойду-ка я сразу домой, что-то не могу долго стоять на ногах, лучше бы прилечь.

Никогда прежде я не видела его таким. Выглядит он чрезвычайно усталым и нездоровым. Болезненно худым и слишком бледным. Он быстро, но тепло приветствует маму нежным поцелуем в лоб и, сославшись на невыносимую слабость, спешно скрывается за железной дверью подъезда.

Я смотрю на бабушку. На ее лице читаются крайняя тревога и озабоченность.

Мама первой нарушает повисшее в воздухе молчание:

– Он плохо себя чувствует? – спрашивает она у бабушки.

– Это продолжается уже давно. Мне кажется, он тяжело болен. Простуды следуют одна за другой. Быть может, у него воспаление легких, уж больно сильно он кашляет по ночам! Но ты ведь его знаешь! Все дело в том, что он даже и не собирается лечиться! – встревоженно отвечает она.

– Да еще и хромает, – замечает мама.

– И ведь правда! Кажется, это началось лишь несколько дней назад… – в задумчивости проговаривает бабушка.

– Знаешь, вот как мы поступим. Я оставлю тебе телефон специалиста, ты обязательно позвони ему и обо всем договорись. А затем обязательно отвези отца на обследование. И прошу, не задавай мне пока лишних вопросов.

Мама вытащила из сумочки маленькую визитку розового цвета и аккуратно протянула ее бабушке. Бабушка кивнула в знак согласия:

– До свидания, мои хорошие!

– До встречи! Звони мне, как только все узнаешь!

И мы уехали домой. Бабушка долго махала нам вслед, крестила воздух перед собой – это должно было уберечь нас от бед. Тогда она еще не знала, что беда невидимой тенью уже давно живет в ее собственном доме.

Ровным светом солнце освещает каждый метр серого асфальта. Улица залита теплом. Солнечные лучи пляшут на тротуарах, отражаются в лужах, обнимают ласковыми эфирными пальцами шершавые стволы деревьев.

На дворе апрель. Такой, каким я его знаю. Будто бы все время Вселенной сосредоточивается в одном месяце. Это пик. Момент, когда все оживает, поднимается и наполняется воздухом весны. Начиная от почек на деревьях и заканчивая человеческими сердцами. Апрель – будто хрупкий эмбрион жизни, что теплится в материнской утробе. Еще немного, и родится новый мир. Со своими красками, солнцем и небом – нет, не таким серым, а другим, ярко-голубым, чистым и распахнутым. Кажется, будто потерпеть осталось недолго. Совсем скоро мир опрокинется в лето. Закружится в бесконечном празднике, и в этом есть особая прелесть: знать, что впереди только лучшее. И с этим осознанием жить.

Мы расположились возле дедушкиного гаража. В объятиях нежного солнца. Он копошится под машиной, у него это, кажется, называется «чинить», хотя у меня всегда возникала масса вопросов по этому поводу. Я маленькая, мне лет шесть от роду, учусь кататься на велосипеде. Коленки разбиты в кровь, на них ссадины и ранки, но я даже не думаю сдаваться, для меня это дело крайней важности.

Вокруг нас с особо деловитым видом ходят чумазые апрельские голуби. Они такие грязные и ободранные, что кажется, будто они могли быть только здесь. В этом месте. В этой части города. Пахнет железом, мусором, так как метрах в двух находится прелестнейшая свалка районного масштаба, и краской, ибо тротуары только-только выкрашены в черно-белую зебру (непонятно по какой причине тротуары обязательно должны быть черно-белые. Да и зачем вообще каждый год, будто надеясь на чудо, так упорно их выкрашивать, зная, что дешевая краска не продержится и до середины лета, я, честно сказать, не знаю, да и никто не знает) и, конечно же, бензином.

Ветер шаловливо шелестит в густых кронах высоких тополей. Листьев еще немного, и они маленькие, нежные, едва позеленевшие, только что вкусившие терпкий вкус жизни. Запахи, витающие в воздухе, уносят куда-то далеко отсюда. Справедливости ради стоит отметить, что в воздухе пахнет не только железом и бензином, но и горячим, недавно испеченным хлебом, купленным в расположенной поблизости местной булочной, в которой, к слову, готовят самый вкусный хлеб на свете. Если купить его сразу после двух, как только его выставят на прилавок, заранее отстояв длинную очередь, и, расплатившись, быстро вернуться домой, можно успеть положить его на стол еще теплым, даже горячим. Но основная прелесть в другом. Вам вряд ли удастся донести его до дома целиком, ведь он так свеж и пахуч, что, пожалуй, нужно обладать невероятным мужеством, чтобы не откусить кусочек по пути. А если все-таки хлеб попадет на стол, то будет источать неземные запахи, которые, проникая через полуоткрытое окно на первом этаже, будут манить голодных прохожих.