В. Стоянов - Такие разные дороги жизни

Эля пришла в парк, Борис стоял понурый, чувствовалось, у него что-то произошло. С моря дул холодный ветерок, в воздухе пахло весной, мутные ручьи бежали по склону в сторону одесского порта. Они прошли немного по аллее, Эля спросила:

– Как ты съездил домой?

– Плохо. Все там плохо. При румынах было плохо, и сейчас, когда там установили советскую власть, стало не лучше, – хмуро ответил парень. – Отец говорит: сначала нас оккупировали румыны, теперь оккупировали Советы. И неизвестно, кто из них хуже.

Парень замолчал, потупил голову. Девушка горячо возразила:

– Что ты говоришь, Боря! Как не лучше?! Вы же раньше под румынами жили! Они вас за людей не считали! Вас освободили! Теперь у вас наша власть, Советская, как в Одессе.

Парень посмотрел на нее, вздохнул.

– Освободили… – уныло подтвердил он. – Кака така оккупация? Мы были частью Румынии. Да, они считали нас людьми второго сорта, однако не притесняли так, как это делают нынешние комиссары. Раньше приезжал в село румынский уполномоченный, зачитывал нам приказы и постановления властей, взимал налоги и прочие поборы, и уезжал. Из румын в селе жили только староста, учителя, которые учили нас в гимназии, да лавочники, которые содержали лавки с товаром. А мы продолжали жить так, как жили раньше. С приходом этой власти, у нас в селе появился председатель, парторг, учетчик и милиционер. И куча начальников в районе. Староста сбежал в Румынию, учителя разъехались, лавочников посадили, лавки национализировали. Прошлись по дворам, переписали коров, овец, виноградники, инвентарь и приказали все это сдать в одну кучу. Половина сданного скота передохло. Кто не сдал, пустил на мясо, того сослали, – угрюмо рассказывал Борис. – Нашу семью тоже хотели выслать, как зажиточных. Отец давил вино и продавал на рынке. Запретили. Создали колхозы. Обложили налогом виноградные кусты и фруктовые деревья. В пору – вырубать все! Раньше мы на себя работали. Теперь на государство. В итоге ни у нас не стало, ни у государства. Милиционер напился, избил моего отца за то, что тот сделал ему замечание за его непотребное поведение. Сдачи дать нельзя, он теперь власть. А учетчик оштрафовал в отместку отца на пять трудодней. Отец и так болеет, а теперь он и вовсе слег. Вот я и думал, ехать мне сюда или за отца в колхозе батрачить, – медленно говорил парень, поглядывал на девушку, которая все пыталась прервать его замечанием.

– И это причина, чтобы не приходить к нам? – спросила Эля.

Борис помялся, подбирая слова, пояснил:

– Ты из этих… – кивнул он на проходившего мимо пионера с красным галстуком на груди, – твой отец красный инженер. Дядя говорит, придут румыны, они вас сошлют, а с меня спросят, почему я с вами якшался? И заодно с него тоже спрос будет коротким.

– Что ты такое говоришь?! – остановилась Эля. – Ты полагаешь, что сюда могут придти румыны? Какая чушь? Папа говорит, что румыны без немцев воевать не станут. А у нас с немцами договор… Борис махнул рукой, проворчал:

– Какой договор! Дядя говорит, подотрутся немцы тем договором, дай им только срок, – и пошел вперед. Эля в полном смятении засеменила следом, дернула за рукав.

– Давай я папе скажу, чтобы он поговорил с областным начальством, те наведут порядок в вашем селе, – предложила девушка.

– Что ты, не надо, еще хуже будет! У нас те, кто жаловался, уже исчезли из села, – всполошился парень. Присели на садовую лавочку, посидели, помолчали. Борис носком туфли чертил на песке замысловатые фигуры. Эля задумалась над услышанным.

– Зря ты ругаешь колхозы, – сказала она. – Их создают для блага самих крестьян. В нашей области, колхозы создали еще двенадцать лет назад, – удрученно проговорила Эля. – И никто не жаловался. Все вступали добровольно.

– Ага, добровольно! Рассказывал мне дядя о добровольности. Знаешь, сколько людей в Одесской области в Сибирь загнали? И в нашем селе тоже многих сослали? Дяде Ионе, двоюродному брату отца, дали десять лет лагерей. За что?!

– За что? – переспросила Эля.

– За то! Дядю Ион лавку свою имел, не хотели признавать закон о национализации! В ней сейчас дядя Фанел работает простым продавцом. А крестьян у нас сослали потому, что лошадей и коров лишних имели! Вино давили и продавали. За то, что уполномоченным рылом не понравились! – вскипятился Боря.

– Я расспрошу об этом папу. А ты что же, теперь против советской власти будешь выступать? – с внутренним страхом спросила Эля, вдруг парень скажет: – «Конечно!». Он только рукой махнул.

– Да причем здесь советская власть! При любой власти жить можно, если в ней правители нормальные, – с досадой высказался Боря. – Нам бы председателя толкового, да парторга убрать. Жили же раньше без руководящей и направляющей. А то не знаешь кому подчиняться, то ли председателю, то ли парторгу. Мама настояла, чтобы я все же поехал, доучился. Будет в нашей семье хотя бы один грамотный. Полгода осталось до каникул. А там еще год и в военное училище пойду.

– Ты можешь не поступить, – тихо сказала Эля.

– Почему? – удивленно спросил парень и уставился на нее своими темными глазищами.

– Ты плохо говоришь по-русски, а пишешь еще хуже. У тебя ошибки в каждом слове. В училище принимают с десятью классами, в некоторых случаях с семилеткой тоже берут, – пояснила Эля.

– Может, я попаду под некоторый случай, – удрученно проговорил парень. – Мне еще год учиться, подтяну русский.

Эля промолчала, не стала говорить, что вряд ли примут парня в военное училище не потому, что плохо говорит по-русски, его отец подпадает под подозрение в частной деятельности, то есть, считается кулаком. Да и дядя сидит как контрреволюционер. С такой «родословной» в военное училище не принимают. Со слов Бориса она знала, он в селе окончил румынскую четырехклассную гимназию, дальше повышать образование можно только в районном уезде или в Кишиневе. Почти никто не уезжал из села по окончании гимназии. Румыны не очень поощряли образование молдаван, которых они считали людьми второго сорта. Правда, евреев, гагузов, украинцев и прочих инородцев румыны не любили еще больше, тем вообще доставались самые грязные и тяжелые работы. Молдаване работали на виноградниках и полях, которые принадлежали богатым румынам и местным богатеям. И только незначительная часть молдаван имели свой клочок земли, на котором выращивали виноград. Такой клочок земли имела многодетная семья родителей Бориса. Каждую осень они собирали урожай винограда, давили его прессом, делали вино на продажу.

Борис почесал затылок, словно впервые услышал, что плохо говорит по-русски, и принимают в училище после десятилетки. Ему к приезду в Одессу уже исполнилось семнадцать лет, для школьника он переросток.