Анна Морозова - По дороге из детства

Паром шёл очень медленно, так как направлялся наискосок против течения. Через минут пятнадцать мы уже были на середине реки, как вдруг подул сильный ветер и внезапно пошёл дождь, все стали прятаться по машинам, а мы побежали под козырёк – жалкое подобие укрытия от солнца и дождя.

Ветер на Енисее особенно холодный.

– Можно мы переждём дождь в рубке (место, где сидели работники и откуда шёл выход в кабину машиниста), – спросила бабушка и нас кто-то пропустил.

Грязное помещение с кабинками для переодевания работников, весь чёрный, будто в мазуте, стол и одна длинная лавка: это скромное неопрятное убранство наполняло маленькое пространство помещения. Сидели мы там минут пять или семь, дождь шёл, но уже не такой сильный.

В дверь вошёл мужчина, ругнулся матом, закрывая за собой дверь, не замечая нас. Подошёл к шкафчику, достал оттуда банку тушёнки и, когда развернулся, понял, что не один здесь.

– Драсьте, – растерянно поздоровался он, поставил банку на стол и вошёл в помещение машиниста.

Слышно стало, как кто-то там начал ругаться. Разобрать ничего было невозможно, потому что мотор парома работал громко.

– Кто разрешил войти посторонним? – чётко услышали мы среди гула и отдалённой перепалки работников. Нам с братом стало страшно, но бабушка никак не реагировала, и все продолжали сидеть.

Мужчина вышел весь красный, видно, что злой.

– Выйдите на палубу, мне нужно поесть, – коротко и ясно, как отрезал, буркнул нам. Бабушка молча взяла нас за руки и направилась к выходу, а мужчина принялся ножом открывать свою банку.

Почему-то мне стало обидно, и я надулась.

Вышли на палубу, дождь уже заканчивался, солнце проглядывало и разгоняло вокруг себя тучи. Люди стали выходить из своих машин, а мы подошли к перилам. Уже хорошо был виден берег, гравийная дорога уходила вверх в гору и на ней скопилось много машин, ожидавших парома.

До Момотово мы шли пешком. Далеко через лес и мимо небольшого болота. Бабушка собирала по пути грибы, а мы костянику себе в рот. Очень хотелось жареной картошки и молока, именно это и было на обед у Рыбниковых – наших родственников, к которым мы так долго добирались в тот день.

После первого класса родители отвезли нас на недельку в Момотово к бабе Ане.

Дед Слава, её муж, в моих воспоминаниях остался тихим, молчаливым человеком. С нами он был угрюм и много не говорил. Наверняка, потому что не знал, как общаться с детьми, так как у них с бабой Аней и детей своих никогда не было. С нами всегда говорил чётко, коротко и только по делу.

– И что ты ноешь? – спокойно спрашивал он у меня.

– Я хочу домой! – сквозь рёв говорила я и продолжала рыдать.

– Так догоняй отца, не думаю, что он далеко уехал.

Детский мозг начинал переваривать сказанное, и слёзы в этот момент переставали течь. А потом понимала, что нет смысла ныть, папа хоть и недалеко уехал, но мотоцикл я точно не догоню.

Дед, убедившись, что я перестала лить слезы, молча шёл в дом, а я следом. Шаркая домашними тапками по полу веранды, он оглядывался и, убедившись, что я иду следом, ухмылялся и издавал звук, напоминающий кряканье утки… Я повторяла за ним, дразня, но он не злился. От этого мне обычно становилось скучно, и я крякала ещё раз. Дед вздыхал и заваливался на кровать.

– Всё, сон-час, иди в зал, ложись на диван.

– Я не маленькая, чтобы спать днём, – обиженно протестовала я.

Дед опять крякал. А я от безысходности шла в зал, крякала там и глазела в стекло серванта, разглядывая коллекцию необычных пепельниц в виде лаптей, туфель, сапогов, ежиков и много ещё чего.

Но что самое интересное, дед был художником. На стенах висело не мало его работ. В основном это были пейзажи, портреты и репродукции картин знаменитых художников. Больше всего мне запомнилось две картины: «Три богатыря» – репродукция всеми известной картины Васнецова. И один пейзаж. Картина с этим пейзажем висела в зале над диваном. Я ложилась и часами перед сном её могла разглядывать. На ней изображалось поле, дорога, уходящая вдаль, и лес.

– Дорога от парома до Момотово, – выйдя из комнаты, сказал он.

– Это, по которой мы ехали, что ли?

– Что ли.

– М-м-м-м-м-м, красиво…

– Что бы ты там понимала, – приглушённо смеясь, сказал он.

Чувствуя, что дед в хорошем настроении, я опять начинала крякать, а он вертел головой и, махая на меня рукой, уходил курить на крыльцо.

Зрение уже было не то, и дед сложил все свои краски и кисти в сарае. Добравшись как-то до этого сарая, мы с братом пооткрывали все краски и изрисовали стены. Через пару дней баба Аня зачем-то пошла туда и ахнула.

– Дед, там кто-то красками все стены сарайки перепачкал, это не ты? – лукаво и преднамеренно громко, чтобы слышали мы, говорила она ему.

– Не я, не я… – уставшим голосом отвечал он.

А мы вжимались в стулья и опускали стыдливо глаза.

– И не вы? – обращалась она тогда к нам.

– Не-е-е-е, не мы, – в один голос рапортовали оба. Глаза начинали бегать и сразу как-то хотелось исчезнуть или переместиться в другое место, подальше от них и этого разговора.

А вечером дед открыл замок и зашёл в другой сарай, дверь которого была всегда закрыта от нас. Там стоял красный двухколёсный мотоцикл. Он выкатил его во двор и, пока что-то искал, мы успели понажимать на все кнопочки и рычажки на руле. Выйдя из сарая с пакетом, дед засунул в него руку и вытащил какой-то серый футляр. Это оказались масляные краски с кисточкой в выемке, которые очень вкусно пахли.

– Этими красками я и писал картину, что над диваном висит, – улыбаясь, произнёс он. В этот момент лицо его стало особенно морщинистым. Дед редко улыбался, не говоря уже о разговорах с нами и эти глубокие морщинки особенно мне запомнились.

– Вот вам подарок от меня!

Мы даже не ожидали этого и стояли с глупыми выражениями лиц.

– Что, не нравится подарок? Я и газет вам сейчас вынесу. Будете рисовать?

– Да-а-а-а-а, – обрадовались мы.

Дед занял нас тогда на весь вечер. Мы рисовали на газетах, а он курил и молчал.

Краски есть у нас до сих пор, в школе мы рисовали только акварельными, а эти, раритетные, хранят память о тех временах.

После смерти деда Славы и бабы Ани нам достался старинный комод, диван, шкатулка с пуговицами и коллекция пепельниц. Ни одной картины художника Аксёнова Вячеслава у нас нет…

Печковский был нашим соседом и жил за стенкой. Этот человек собрал в себе те черты, которые в полной мере характеризуют русского человека: трудолюбие, отзывчивость, ну, и тяга к вину. Но, что он конкретно выпивал, мы не знали, только эта тяга, бывало, не исчезала по месяцу. Жил он один. Бобыль, как про него говорила мама. Сыновья почти не навещали его и жили в городе, а жена давно умерла. Просто Печковский. Так звали его старые и молодые. Я и имени, честно говоря, его не помню.