Владимир Ситников - Три сестры и Васька

Видимо, баловалась Татьяна Витальевна стихами, потому что тянуло её зарифмовать не только исключения из правил, но и сами правила.

Слитно пишется всегда:

Никто, нигде и никогда.

Такое немудрёное двустишие оставалось в памяти, как детская считался вроде: «Ехала торба с высокого горба. В этой торбе хлеб, пшеница, кто с кем хочет пожениться?»

Для средних классов придумала Татьяна Витальевна плакатики по правописанию вроде такого:

Чтобы впрок пошло ученье,

Запомни крепко исключения:

Шоколад, шофёр, крыжовник,

Шов, шоссе, обжора, шорник,

Капюшон, жокей, трущоба,

Шорох, шомпол и чащоба.

Слоги «жо» и «що», и «шо»

Теперь запомнишь хорошо.

Для старшеклассников легко укладывались у Татьяны Витальевны в стихотворение правила по синтаксису:

Запятую без сомнения

Ставь в средине предложения

Перед чтобы, что, когда,

Потому что, где, куда.

Знаю, что ты мне принёс,

Но не знаю, где наш пёс.

Василиса даже напевала эти стишки, летя вприпрыжку из школы домой.

Однажды Татьяна Витальевна привела в класс настоящего писателя, заехавшего в Коромысловщину то ли по газетным делам, то ли к знакомым. Правда, Васька представляла писателей совсем другими. Этот был вовсе не кудрявый, как Пушкин, не бородатый, как Лев Толстой или Достоевский, а тощенький, хрупкий, но необыкновенно подвижный и весёлый. Он читал свои шуточные стихи, сыпал загадками, а потом сказал, что все, кто задаст самый умный, самый вредный или самый весёлый вопрос, получат от него в награду книжку с автографом.

– А я не верю, что вы писатель, – вскочив, выпалила Васька.

– Это почему, – смутился тот и начал читать стихи, чтобы Васька поверила, что он поэт.

Ваське хотелось получить книжку с подписью писателя и она задала, как ей казалось, очень умный вопрос: влияет ли имя на судьбу человека. Писатель начал рассказывать про знаменитых Александров, Татьян, Иванов.

– А есть имена, которые имеют особый смысл. К примеру, Пётр – это камень. Петрография – наука о камнях. София – мудрость, Виктория – победа, а Надежда, само собой разумеется, – надежда и есть, – сказал он.

Чтобы писатель окончательно не запутался в именах, Татьяна Витальевна пришла на выручку:

– Толпа поэту не указ. – Хотя толпа-то молчала, одна Василиса изводила писателя. – Вопрос вам задала Василиса. К сожалению, она пока не Премудрая, – объяснила Татьяна Витальевна, вновь взяв под защиту писателя.

– Почему не Премудрая? – не согласился писатель. – Всё впереди. Будет и Премудрой, и Прекрасной. – Вогнал Ваську этим предсказанием в краску, но она не сдалась и подбросила ещё вопрос:

– Вот вы говорили о своих двоюродных братьях Архипе и Платоне, а сколько у вас троюродных?

Писатель схватился за голову.

– Достала ты меня, Василиса Премудрая. Не знаю я, сколько у меня троюродных братьев, но я их подсчётом займусь, – пообещал он.

В общем, этот вопрос посчитал писатель самым умным и самым вредным одновременно и подписал Ваське книжку со стихами: «Василисе „Премудрой“ с надеждой, что будешь и Прекрасной». Девчонки любопытничали, чего писатель насочинял, но Васька смутилась надписи и засунула книжку в сумку и никому не показала. На смех поднимут, дразнить станут.

В седьмом классе не заладилось у Васьки с геометрией. Видно потому, что она на «камчатке» с большей охотой рисовала барышень в широкополых шляпах, чем углы и квадраты. Считала, что геометрия эта в жизни ей никогда не пригодится. А что пригодится, было пока не известно.

Очкастый, долгоносый, как грач, математик Яков Григорьевич утверждал, что только в математике соль, а остальные предметы – ноль.

Ваську он не щадил и запросто лепил ей двойки. Даже обещал поставить кол, но в общем-то колами чаще попросту стращали. Но чем двойка лучше кола?

– Думать надо, Чудинова. Мозговые извилины созданы для того, чтобы мысль не проскакивала по прямой, а застревала в мозгу. Учти, геометрия везде нужна. Портные и каменщики, дорожники и лётчики без неё не обходятся. Хоть Пифагоровы штаны во все стороны равны, но везде они нужны.

Видать, и у Якова Григорьевича была тяга к рифмам.

Когда вывел математик Василисе за год двойку и оставил её на осеннюю переэкзаменовку, она приуныла и даже пожаловалась отцу, что никак не может понять эту треклятую запутанную геометрию.

– У меня тоже по геометрии трояк был, – признался отец. – Ты уж постарайся, учи. Пусть Татьяна поможет или Жанка.

Но Васька была самолюбивой и к сёстрам обращаться не стала. Пыталась сама понять. Но летом геометрию зубрить – мука мученическая.

Тридцатого числа каждого месяца, когда выдавали зарплату под расчёт, Иван Чудинов, приняв на грудь, гулял с друзьями. Случалось, что сводил счёты с обидчиками. На этот раз он оказался в обиде на математика Якова Григорьевича, который замучил его Ваську двойками. И надо же случиться так, что в день сведения счётов встретил Иван Родионович Чудинов учителя на мосту. Тот ехал себе на велосипеде, не подозревая об опасности. Обычно все ему с почтением уступали дорогу. А этот Чудинов не только загородил путь, но и поднял его вместе с велосипедом над перилами, намереваясь сбросить в речку Чернушку.

– Вы что себе позволяете? – панически закричал Яков Григорьевич. – Я никто ни будь, я – учитель.

– А ты почему, учитель, моей девке табель испортил? – ставя математика вместе с велосипедом обратно на мост, крикнул Иван.

– Потому что она ничего не знает и учить не хочет, – обиженно ответил учитель.

– Как так не знает?! По всем предметам пятёрки и четвёрки, а у тебя двойки.

– Понимать надо, а она не понимает и понимать не хочет, – повторил математик.

Оставил Иван учителя в живых и не сбросил в Чернушку.

Учитель инцидент без последствий не оставил, написал заявление участковому уполномоченному Егору Феофилактовичу Трефилову. Впрочем, его по отчеству редко кто называл. На голодный желудок такое и не выговоришь, а учитель написал Егору Феофилактовичу: «Прошу наказать комбайнера Чудинова И. Р. по всей строгости закона за попытку избить и утопить меня в речке Чернушке». Впрочем, утопить в Чернушке было мудрено. В ней в среднем весной до пупа, а летом по колено воды. Но это детали. А Егор Трефилов обязан был дать ход заявлению обиженного учителя в трёхдневный срок. Егору не хотелось, чтоб таскали в район его друга-приятеля, десантника, с которым были они не разлей водой. Трефилова, рыженького, конопатенького, невзрачного мужичка Иван не только любил со школьных лет, но и уважал.

Единственно, за что осуждал Иван Егора, так это за то, что тот боялся своей жены и сам признавался:

– В Афгане танков не боялся, а её боюсь.

А вернее всего говорил так Трефилов, чтобы оборониться от приставучих друзей, когда предлагали ему строить. Как же «троить», если он должен в Коромысловщине трезвость поддерживать.