Михаил Дорошенко - Сны о России

– Милостивый государь, прежде чем согласиться, я намерен узнать, отчего вы меня за пятьдесят тысяч торгуете, а на себя и вовсе не ставите цену?

– Во-первых, вы за себя даже меньше поставили, а во-вторых, я не за деньги готов продавать свою душу, а… за товар, но особенный.

– За какой же?

– За бессмертие, вот!

– Я вам не лекарь, милостивый государь, и вы не аптекарь. Да и где вы слыхали, чтобы бессмертием торговали, словно овсом на базаре?

– Вы – не лекарь, да, но я ищу в самых неожиданных и… несуразных местах. Всех расспрашиваю, всем предлагаю услуги и… деньги. Авось кто-нибудь и подскажет кащеево средство.

– Однако, вы – чудак! Давайте выпьем с вами на брудершафт.

– Я, милостивый государь, как вы изволите часто повторять, с человеком низшего достоинства не опускаюсь пить на брудершафт.

– Тогда – к барьеру!

– У меня в саквояже, милейший, полмиллиона имеется, а вы с вашими шестидесятью тысячами мне дуэль предлагаете. Не-по-чину-с! Хотите пять тысяч?

– Это как же?

– А вот так: я даю, а вы берете.

– Просто так?

– Ну почему же просто так? Не за так, а за то, что я даю, а вы… берете. Унизительно для бывшего гусара, не так ли?

– Да как вы смеете?! К барьеру!

– Это я вас могу куда угодно, а вы меня – нет.

– Это почему же, позволю спросить?

– Потому что именьице ваше заложено и перезаложено, а ваши расписочки на пятьдесят тысяч рублей у меня. Так что по моему звоночку сейчас явится пристав, и вас за белы ручки, да в долговую тюрьму. Пожалуй, я вам пяти тысяч не дам. Пятьсот рублей с вас достаточно? Возьмёте?

– Возьму-с! Что же корчить из себя благородного. Без денег-то.

– Вот мы и выяснили, сколько вы стоите. По благородству душевного устройства даю вам пятьсот, а так и полсотни, пожалуй, что много.

Я – иронист тирании, господа. Иронизирую тиранов! Супругу в первую очередь, затем любовницу: бесстыжая и жадная. Однако, хороша! Затем себя. Сам я первейший тиран. Впрочем, себя не обижаю. Наоборот, отношусь с пиететом, поэтизирую даже. Скажем, любовницу не имею, а всем говорю о ее недостатках. Это для того, чтобы про меня думали хуже, чем есть. Тем и спасаюсь. На меня возводят напраслину, можно сказать, – клевету, а я вон он, тут как тут, невинный, как младенец. Начальник в присутствии… душа человек… «Купидонов, мерзавец, – бывало, кричит… (Купидонов – это я. Да будет вам известно.) – К барьеру!» Так он к себе вызывает на ковер. Становиться разрешает только на одно место, а места там на одну ногу хватает. Стоишь, как цапля на болоте, с поднятой ногой и не смеешь пошевелиться. Я дольше всех могу выстоять цаплей. В сущности – целый день на спор с сослуживцами, а перед начальником – две сигарки, чтобы не раздражать. Фома Егорович знает, что я притворяюсь, за то и ценит. Я, хотя и тиранист, но начальство люблю, как и всякий русский. Немец, к примеру, начальство уважает, но не чтит, не возносит на колонну, аки столпника. Англичанин, тот от брезгливости ко всему даже себя в зеркале не признает и не чтит соответственно. Француз только ножкам поклоняется, высунет ему из кареты какая-нибудь служанка ногу безо всякого чулка, а он ее нацеловывает, прости Господи за сравнение, будто императрицину, тьфу! Ну, итальянцы, как известно, мерзавцы. О шведах, индусах и прочих голландцах и говорить нечего. Турки да персы поставлены под нами на юге, аки горшки ночные для надобности. Кстати, о горшках! Меня моя любезная супруга выменяла на горшок с орхидеей или кактусом каким-то у подруги. Я сватался к подруге, а пришлось пересватываться. Но я не в обиде: прежняя моя нареченная уже вдова, а моя еще нет. Меня так просто не возьмешь, я до самого Наполеона добрался в бою. В штаб к ним ворвался и штыком стал колоть кого ни попадя. Никого, правда, не заколол, но перепугал, а как до Наполеона дошел, так он на меня поглядел эдак строго, и я оробел: оружье свое наземь уронил и по привычке стал цаплей. То-то тут хохоту было! Покуда они надо мною смеялись, Кутузов обманным маневром их обошел и разбил, а сам за Москву отступил из благородства, чтобы Наполеона раньше времени не позорить и пророчествам не противоречить.

– Я, господа, однажды за Гоголя выдал себя. В свое время похож был, но это неважно, главное – в другом. По дороге из города N в черт знает какую дыру, мне довелось разговориться с довольно важною персоной. Дорожная атмосфера, сами знаете, способствует сближению. Лошади бубенцами звенят монотонно, ямщик лошадей своих наругивает – более от скуки, чем по необходимости. «Чтоб вашим внукам овса, – говорит, – не видать! Чтоб вам самим без подков до Казани скакать! Чтоб вся ваша тройка строптивая разогналась да взлетела, аки птица безумная, да исчезла с глаз долой вместе с коляской постылой!» – разъярялся ямщик, забывая о том, что сам на постылой сидит, как император на троне. «Чтобы у тебя все спицы повыскакивали!» – переходил он на коляску и добавлял кое-что непечатное. Одну лошадь он Галилеем прозывал – за упрямство, а другую – Соперником – для симметрии, должно быть, а ту, что посредине – Малюткой или Малютой – в честь известного опричника. У него она была в фаворе в отличии от немцев, поляков, французов, англичан, да и всех прочих народов, коих он поносил всяческими словами – более всего за железные дороги. Они у него еще хуже лошадей оказывались, хотя хуже них, по его словам, никого в мире не было. За оконцем зима: солнышко, мороз… Поля алмазами усыпаны, как сказал бы поэт, хотя ежели оставить его в поле одного на морозе, так он любоваться природой не станет, а побежит к первой попавшейся избе греться, к той самой, какую он в своей поэзии превозносит, а в жизни презирает. Кстати, об алмазах! На груди у персоны из-под распахнувшейся шубы алмазы поблескивали на орденах. «Позвольте полюбопытствовать, – обратилась персона от скуки ко мне, – что вы там записываете в книжке своей записной? Великолепие описываете русской природы?»

По правде сказать, я записывал речь ямщика. Уж больно витиеватая ругань неслась с облучков на все, что ни попадя. Особливо от него доставалось тем, до кого он своими кнутищем не мог дотянуться, в том числе и до статуи бога Гермеса Триждыразпроклятого, коего он видел в каком-то поместье за оградой лет эдак десять назад. «Роман сочиняю», – отвечаю я его превосходительству. «Как называется сие сочинение?» Я возьми, да и брякни: «Мертвые души». «Мистическое что-нибудь или в поэтическом духе?» – спрашивает его превосходительство. «Нет, – отвечаю я ему, – скорее в сатирическом». «Ах, в сатирическом?! Это интересно. Зачтите тогда что-нибудь». Я и прочел ему начало «Мертвых душ» о безымянных мужиках, обсуждающих достоинство чичиковской брички.

Его превосходительство выслушал меня и говорит: «Ерунда какая-то у вас получается. Вам поучиться сатире у Гоголя надобно. В „Ревизоре“ у него совсем другое дело. Я вам тоже цитатку зачту. Как там у него вначале? Мой дядя слыл нечестным малым, а был меж тем честнейших правил. Когда ж наследство получил, он уважать себя заставил. Как сказано! Дядя стал-таки фигурою, а вот племянник не только не возвысился в нравственном смысле, но и упал, покатился, можно сказать, с лестницы вниз: его, оскорбившего всех своим поведением, из общества выгнали вон – на мороз! Ибо Господь умным ума не дает, а он умником слыл, и ему от ума было горе великое. Вот, сатира! Учитесь у Гоголя, молодой человек!» – сказала персона и более со мной не общалась.