Михаил Дорошенко - Злейший друг

– Что стало с Византией? – спросил Гермес. – А что с Пергамом?

– Мы так и знали, Алексей Николаевич, что вы откажетесь. Что ж, – вы вкусили с нами наисладчайший плод, испробуйте теперь его горькую сердцевину. Еще раз вас предупреждаю: тот плод будет горчайшим. На земле только один последний плод будет еще горше, но с вас и этого станется. Пробуйте.

Мы как-то буднично погрузили чемоданы в лодку, и Афродита вновь обратилась ко мне:

– Если вы все же захотите, милейший Алексей Николаевич, бежать из этой страны, возвращайтесь сюда. Вы уйдете по этому каналу. Он выведет вас к Финскому заливу, ну а там… молитесь Богу и прощайте!

Лодка тронулась и поплыла. Я остался в пустом зале с моей чудобоязнью и лихорадочными поисками какого-нибудь объяснения движению лодки. Она просто скользила по воде, если не сказать над ней, без всяких весел и паруса.

Не вам, господа, объяснять, что стало с Россией в последующие годы. Да, Ад проснулся, и я это увидел своими глазами в Сиваше. Мы отстреливались от наседающих красных из пулеметов. Они подплывали на баржах, спрыгивали с них и шли по мелководью. Время от времени они все разом оседали. Людей уже нельзя было различить, это были какие-то грязевые бугры, которые вдруг оживали и бежали на нас, вновь оседали и вновь оживали. Казалось, сам ад нескончаемым потоком извергался из грязи.

Мы запаслись несколькими ящиками шампанского для охлаждения ствола пулемета и утоления жажды. Достаточно было поднять руку с бутылкой над окопом, чтобы через минуту ее откупорила красная пуля. Один из офицеров достал из кармана томик Малларме и стал читать стихи на французском. Когда на несколько мгновений прекращалась стрельба, во внезапно наступившей тишине был слышен его хриплый голос. Наконец, и его голос затих. Он просто остался сидеть на стуле с книгой в руке и дыркой в голове. Я стал впадать в бредовое состояние: рядом со мной кто-то похожий на меня стрелял из раскаленного докрасна пулемета, вокруг простиралось чистое нереально синее ледяное поле. Вокруг овального стола с яствами стояли плетеные кресла, из густой синевы воздушной среды тянулась к столу ветка сирени с бесшумно жужжащим шмелем, а над вареньем вились неизменные спутники дачных чаепитий – черно-оранжевые красочные осы; какие-то нарядные, по-летнему во все белое одетые люди пили чай в беседке, обозначенной в воздухе двумя-тремя заштрихованными плоскостями узорной решетки. Я говорил, как и все, но звуков своего голоса не слышал. Скрипач подыграл мучительно-знакомой даме, она, по-видимому, спела. На какой-то высокой ноте вдруг прорвался звук разорвавшегося снаряда. Лед развалился, и бесовское воинство вновь восстало из вод Сиваша. С каким-то нечеловеческим упорством они ползли и ползли. Рядом со мной остался всего один человек. Он вставлял очередную ленту в пулемет, я стрелял, а он руками в белых перчатках открывал одну бутылку за другой. До сих пор, господа, я вздрагиваю, когда рядом со мной открывают шампанское. Наконец, что-то ухнуло за спиной, и я очнулся через восемь месяцев на улице Воронежа в чужой одежде, без документов.

Вся моя семья погибла: мать умерла от тифа, старшие сестры от голода, младший брат от шашки буденновского конника, защищая сестру на улице Севастополя. На следующий день ее вместе с тремя сотнями таких же, как она, пленниц расстреляли на молу под дулами пушек французского броненосца… для устрашения французов, должно быть. В двадцать втором году я явился в ЧК с повинной по очередной амнистии, и меня тоже расстреляли. Я вылез ночью из братской могилы, поскрывался еще года два и, наконец, решил добраться до Петербурга. Никого из моих прежних знакомых мне не удалось разыскать, кроме моего бывшего друга, который стал большим начальником в комиссариате иностранных дел. Преодолевая отвращение, я все же отправился к нему, скорее из любопытства, чем по необходимости: проследил за его машиной на извозчике и явился к нему на квартиру. Он открыл дверь и в первое мгновение как будто смутился. На нем был парчовый китайский халат под стать роскошной обстановке в квартире.

– Ты поменял свои вкусы? – спросил я.

– Отнюдь, – ответил он, – мои вкусы остались прежними, а вот обстоятельства изменились. Я, как и прежде, ненавижу роскошь в квартирах врагов, а в своей обожаю.

– Стало быть, ты занял место, предназначенное лакею.

– А ты все еще живешь бреднями юношеских диспутов?

– Ба, да ведь это же… – сказал я, указывая на китайскую лаковую вазу, некогда принадлежащую нашему общему знакомому.

– Да, это его вещица», – сказал он с усмешкой.

– А где он сейчас?

– Купается в Лете.

– О, – изумился я, узнавая еще один раритет из квартиры другого знакомого, – а Иван, забыл, как по отчеству, тоже купается в Лете?

– Нет, Иван Александрович в Стиксе. Он не канул в вечности, а попросту расстрелян.

– А хозяин вот этой вещицы? Не помню, как его звали.

– У тебя отличная память на вещи. И этот тоже расстрелян.

– Получается…»

– Да, из всех наших знакомых в живых остался только ты один.

– Должно быть, потому…»

– Что беден, как церковная мышь, и не в ладах с правосудием. Да-да, с правосудием, – подчеркнул он, разливая коньяк по рюмкам, – а потому нуждаешься в моей помощи, не так ли?

Несмотря на омерзение, которое вновь всколыхнулось во мне, я не сумел заставить себя встать и уйти. Рюмки коньяка оказалось достаточно, чтобы я расслабился и позволил угостить себя деликатесами, которых я не видел уже много лет. Однако вторая рюмка вернула меня к действительности. Чувство опасности подсказывало мне, что нужно уходить, и все же я позволил ему оказать мне услугу. Он вручил мне записку к своему коллеге, чтобы тот пристроил меня в какую-то школу.

– Учителем? – спросил я его.

– Нет, скорее учеником. Тебе нужно привыкнуть к новому образу жизни. Поучишься там, успокоишься: все уладится, все станет на свои места.

Я отправился по указанному адресу, где был арестован и направлен в школу познания жизни на Соловки.

Надо сказать, что для познания жизни Соловки показались уже чем-то лишним. Четыре года, проведенные в лагере, и два года ссылки почти ничего не прибавили к уже пережитому ранее. Впрочем, на Соловках окончательно окрепла моя вера в Бога. Когда старинный друг нашей семьи отец Евстихий, который тоже познавал жизнь на Соловках, спрашивал меня: «Веруешь ли ты нынче в Господа нашего Иисуса Христа?» – я неизменно отвечал: «Нынче верую, батюшка. Однажды он вернулся в барак какой-то радостный, просветленный и вновь вопрошал меня трижды, а я ему отвечал:

– Верую, батюшка, верую!

– Вот папенька-то ваш обрадуется, когда я ему расскажу. Прощайте, Алешенька. Я возвращаюсь домой», – сказал отец Евстихий, благословил меня, расцеловал трижды и направился к выходу.