Михаил Дорошенко - Злейший друг

– Рехнулся ваш батюшка, – сказал сосед по нарам, – скарбик свой позабыл на радостях.

– А я налегке», – ответствовал отец Евстихий, перекрестил нас всех и вышел из барака.

Вскоре явился еще один мой сосед по нарам и сказал:

– Прощайте, господа. Не поминайте лихом. Нам с отцом Евстихием объявили смертный приговор.

Через час их расстреляли.

Я отбыл свой срок на Соловках и два года ссылки, но, когда мне добавили еще четыре года, не выдержал и бежал с места ссылки. Дорога до Петербурга заняла у меня полгода, что можно было сравнить с путешествием по Преисподней – кто ночевал на вокзалах в России, может понять, о чем идет речь. Мною двигала безумная мечта вновь увидеть Дом Богов, а там будь что будет. Я его не узнал поначалу, с него как будто содрали шкуру: изразцовый герб над входом был выдран с корнем из стены и валялся на земле. Стеклянный купол отсутствовал, а на месте приемного зала образовался двор с захламленным каналом. Стою я и плачу.

– Алексей Николаевич», – кто-то неожиданно окликает меня.

Оборачиваюсь: красивая молодая женщина в сапогах и гимнастерке стоит рядом со мной.

– Не узнаю вас, барышня. Право, не узнаю.

– Я Маша, – отвечает она, – а вы – мой учитель.

– Бог ты мой, Машенька, да как же ты изменилась! Красавица, настоящая красавица. Как вы здесь оказались?

– Мне было скучно в Европе. Мама вечно оставляла меня одну, а сама носилась с Гермесом незнамо где. Она всегда относилась ко мне, как к посредственности, а я никогда не разделяла ее декадентских замашек и пристрастия к роскоши. Я нашла любимого человека, он работал в Торгпредстве в Берлине, и вернулась на родину.

– Машенька, а тебе не жаль своего дома? Смотри, во что его превратили.

– Я же вам говорю: ненавижу, ненавижу буржуазные ценности! Люблю простоту, понимаете?

– Вашу семью нельзя причислить к буржуазии, ваши родители не аристократы даже, в них есть нечто божественное.

– Это все бредни моей безумной матери. Ничего возвышенного в аристократии нет», – сказала она с раздражением, но все же пригласила меня в свою коммунальную квартиру, состоящую из двух комнат в конце длинного коридора, стены которого были еще более загажены, чем снаружи.

Она превратилась из гадкого утенка, какой казалась в детстве, в красавицу, похожую на мать, но ничего не осталось в ней того, что можно было бы назвать божественным. Вскоре явился с работы муж – в косоворотке, подвязанной какой-то нелепой веревкой, с проплешинами на голове и с потрепанным портфельчиком в руке. Молчаливый, тусклый – никакой. Попили чаю. Она нервно курила папиросы, время от времени вскакивала и начинала стучать на разболтанном ундервуде.

– Подрабатываю, – говорила она, и дергалось веко у нее на глазу, – денег едва хватает, но мы всем довольны.

Я рассказал о бегстве из ссылки. Супруги сказали: напрасно, надо было отбыть свой срок, чтобы стать полноправным гражданином. Когда же, выходя, обернулся, увидел, как она, глядя на меня из дальнего конца коридора, говорила с кем-то по телефону, и по выражению лица, по той рассеянно-блаженной и одновременно напряженной улыбке понял: доносит. Школа жизни ничему не научила меня: я дал супругам адрес моего убежища. Что мне оставалось делать? Я купил на последние деньги коньки и вернулся назад к дому: канал во дворе был покрыт первым льдом.

Нет в человеческом языке таких слов, чтобы описать эту ночь. Я катился безо всякого направления – вперед, только вперед. Ни людей, ни кораблей, ни птиц не попадалось на моем пути. Вокруг расстилалась бесконечная ледяная пустыня. Время от времени луна выскальзывала из облаков и поджигала лед белым огнем, затем вновь наступала мерцающая темнота. Местами в проплешинах льда колыхалась вода, а в ней – чье-то лицо, пугающе живое на первый взгляд, которое при ближайшем рассмотрении оказалось резным изображением головы Горгоны на дверце шкафа.

Неожиданно от вмерзшего в лед баркаса отделилась дюжина пограничников. Всякий раз при виде буденовок у меня в голове начинает стучать пулемет, как тогда, на Сиваше. «Стой, б…а!» – закричали солдаты, дали залп и погнались за мной. На ногах у них были надеты валенки с коньками. В своих длиннополых шинелях они походили на стаю неуклюжих птиц. Догнать они меня не могли: я был налегке, а они не выпускали из рук винтовок с маленькими красными флажками на штыках. Впрочем, они и не отставали. Время от времени весь взвод останавливался и давал залп. Пули свистели у меня над головой, скрипел лед под коньками, сияла луна, матерились солдаты. Несколько раз я обходил участки тонкого льда и, наконец, перекрестившись, заехал на прозрачную, опасно захрустевшую поверхность. Солдаты последовали за мной, не сворачивая. Они уже почти настигали меня, но с ужасающим треском лед лопнул, и море в мгновение ока поглотило их всех. Если сравнить жизнь человека с симфонией, то поднятая ими буря в полынье составила жуткий парафраз шторму в гроте Дома Богов. Мои преследователи барахтались в черной, мгновенно вскипевшей воде, мешая друг другу вскарабкаться на лед. Один за одним они исчезали под водой, как будто их кто-то сдергивал вниз, в преисподнюю. «Из земли вышли и в воду изыдите!

Луна на несколько минут выскользнула из облаков как будто только для того, чтобы осветить ужасный спектакль и вновь исчезнуть. Я продолжал катить куда глаза глядят. Неожиданно чья-то теплая плоть оказалась у меня в руках, и мы заскользили в танце по льду. Да, это была она, моя первая любовь. Однажды на балу в гимназии незнакомая гимназистка пригласила меня на танец. Я мгновенно влюбился в нее, а когда танец кончился, она выскользнула из моих объятий, словно Золушка, сбежала по лестнице и исчезла, оставив меня с самым прекрасным ощущением, которое когда-либо пришлось испытать. Мои отношения с Афродитой выходили за пределы земного опыта, человеческая плоть не была приспособлена для испытаний подобного рода. Моя влюбленность в нее продолжалась ровно столько, сколько длилось ее присутствие рядом, но танец с безымянной гимназисткой остался в памяти навечно. И вот я вновь скользил с ней по паркету уже без коньков, и был гимназистом, и был, как и прежде, влюблен. Только вместо стен танцевального зала гимназии сверкали прозрачные стены ледяного дворца, и с каждым поворотом зал преображался: менялись узоры орнамента и обстановка, а также костюмы танцующих рядом людей. Впрочем, лицо гимназистки тоже менялось, оставалось неизменным лишь ощущение счастья. Время от времени я летел в погоне за Афродитой надо льдом, то вновь танцевал с гимназисткой или летел с ней к луне.

Сколько времени прошло – неизвестно, быть может, минуты, а может быть, годы. Неведомая сила втягивала меня в тот прекрасный и призрачный мир, куда приглашала меня Афродита. Однако чьи-то строгие глаза летели вместе со мной подо льдом. Они тревожили и манили меня. «Очнись, очнись!» – говорили глаза. Я бросился на ледяной паркет и вышел из своего прекрасного бреда, разбив колени, локти и лицо до крови. Деревянная икона колыхалась подо льдом на воде. Это был Спас Нерукотворный. Спаситель смотрел на меня с какой-то укоризной, свойственной всем иконам этого канона. Икона слегка покачивалась на воде, отчего казалось, что Христос пытается что-то сказать. Я достал браунинг, обстрелял края, выломал ледяную пластину, взял икону, вернее – попытался, но ее не оказалось. Изображение колыхалось на воде, но самой иконы не было. Может быть, впервые в жизни я помолился по-настоящему, сердечно, как никогда не удавалось раньше. Вскоре рассвело. Оказалось, что я нахожусь неподалеку от берегов Швеции. Невероятно, но за ночь мне удалось пересечь весь Финский залив и Балтийское море.