Виктория Булдашова - Осень давнего года. Книга вторая

Ребенок внезапно замолчал – мне показалось, от испуга. Мы оглянулись на карету. Вот оно что! Жестокий Федька пришел в себя, сполз по ступенькам наружу и сидел теперь в пыли, хлопая глазами. Вот его взгляд упал вниз, на перепачканный кровью, изорванный кафтан. Злодей вздрогнул, вскочил на ноги и начал озираться по сторонам. Потом обошел карету, заглянул под нее. Облегченно вздохнул. Спросил в открытое оконце экипажа:

– Андрюшка, ты здесь?

– Здесь, боярин, – всхлипнул мальчик. – Жду, чего прикажет твоя милость.

– Ты никуда не отходил?

– Нет, боярин. Ты ведь запретил мне отбегать от кареты больше чем на пять шагов. А ежели ослушаюсь, сулил на конюшню отправить, чтобы розгами выпороть, – ответил ребенок с настороженной хитростью загнанного зверька. Конечно, дитя не могло признаться злому господину в том, что недавно пыталось убежать от него! Ведь это впоследствии означало бы для малыша неминуемую расправу на конюшне. – О-о-ой!

– Чего пищишь, постреленок? – с подозрением спросил Шакловитый.

– Да словно бы, боярин, комарик малый меня в губу укусил, – ответил Андрейка. – Я по нему хлопнул, смотрю – а никакой мошки и нет. Верно, она в окошечко вылетела.

– Вот дурень, – лениво протянул из-за экипажа Федька. – Ну, разве бывают осенью комары?

– Сам дурень! – крикнула я. – Из-за твоей жестокости ребенку приходится врать. А Нелживия малыша за это наказывает, хотя надо бы, по справедливости, его господина!

– Кто-о тут смеет на меня, главного советника царевны-государыни, рот разевать?! – в бешенстве заорал Федька, выскочив из-за кареты. – Да еще продерзостно о справедливости рассуждать, коей нет и не было на свете?

Не увидев «оскорбителя», мерзавец опустил поднятую для удара руку и удивленно крякнул. Продолжая осматриваться, спросил елейным голоском:

– Так, стало быть, Андрюшенька, ты отсюда вовсе не отлучался?

– Нет, боярин. А-ах… Вдругорядь комар кусается!

– Тогда ты, значит, ведаешь до скрупулезности, что здесь произошло. Ну-ка, вылезай наружу! Стань насупротив. Смотри мне в глаза. Так. Отвечай теперь немедля: кто на мне кафтан подрал и крючьями железными грудь мою истерзал до крови? Кто у меня плетку вырвал и за стену забросил? Почему я без памяти оказался, головой в карету посунувшись?

Мальчик упал на колени и умоляюще сложил ручки:

– Не прогневайся, боярин, смилуйся над нерадивым холопом! Упустил я из виду обидчиков господских. Только помню: возле тебя в ярком полыме красная гадина мелькала. Ух, и когти у нее были – каждый будто мой мизинец! И еще очи круглые эта нежить зело страшно выпучивала – они светились, точно огненные плошки.

Шакловитый что-то промычал. Наклонился к Андрейке, с притворной лаской погладил его по голове. Проговорил вкрадчиво:

– Ну, полно, холоп мой верный. Встань. Не сержусь я на тебя.

Ребенок, бросив на своего владельца недоверчивый взгляд, поднялся на ноги. Впрочем, он тут же отступил на всякий случай подальше: очевидно, малыш успел хорошо изучить коварный нрав Федьки. Шакловитый кашлянул:

– Ты вот что, Андрюшенька. Я тебя, конечно, бью иногда. И тут ничего не поделаешь: таково исстари повелось. Господин, как известно, завсегда прав, а его раб – виноват. Но ты на меня зла не держи. А самое главное – никому в доме, как вернемся, не сказывай про ту гадину, что здесь видел. Иначе донесут в Аптекарский приказ о сотворенном якобы Феодором Леонтьевичем колдовстве, и плохо будет нам обоим! И господина на дыбу подвесят, будут драть раскаленными щипцами, и раба его не пожалеют. Так что держи рот на замке! Понял?

– Понял, – дрожа, ответил маленький холоп и отступил еще дальше.

– А бью я тебя от сокрушения сердца, – продолжал негодяй, – потому что не могу спокойно переносить несправедливость жизни. Вот скажи, чем я хуже надменных московских бояр? Они ведь глупы, и ленивы, и неповоротливы. Только и радости у этих увальней – надев шубы да шапки горлатные, в кремлевских покоях от жара упревать, в надежде на царевнину милость. Или еще между собой спорить, кто из них древнее родом и кому, стало быть, надлежит на пирах да на советах ближе к царям сидеть. Что и говорить, олухи! Боярство наше – зяблое дерево. Никакой пользы от него нет, один крик да гордыня непомерная. А я-то и ловчее их, и живее умом, и быстрее в делах. Оттого государству Московскому от меня большой прок, ибо я завсегда нужды его и выгоды наперед рассчитать могу. Да и посоветовать, как водится, могу государыне Софье Алексеевне, что следует предпринять в том или ином случае. Конечно, собственную выгоду я тоже умею соблюсти, хе-хе! Зря, что ли, жалован был за верную службу государями Московскими? Дарованы мне были и чины высокие, и поместья богатые. Последнее имение, на Брянщине, получил недавно от царевны-государыни совместно со званием думного дворянина – еще и двух лет не прошло с того радостного дня. Это ли не отличие, не почет?! А князья да дворяне знатные все же нос дерут передо мной, смеются, худородным называют, выскочкой пустомельным! Просто, ты понимаешь, кровь закипает от ярости из-за этакого презрения к мудрому советнику государыни! Я же повинен только в том, что не из князей столичных вышел, а из брянских детей боярских! Не утрудились мои пращуры при возвышении Москвы в столицу переселиться да к царям русским вовремя подольститься – а я страдай! Вот так, холоп мой Андрюшка: в бедах детей всегда отцы бывают виноваты. Взять хотя бы и твоего родителя. Ткач он умелый, сукна выделывает добрые. Да угораздило же незадачника прошедшей зимой забрести в кружало и хлебнуть там лишнего! Ну, и не дошел простак до дома, упал в снег и заснул. Утром стража его нашла, подняла, домой направила – но что толку! Застудился глупец на морозе. Стали его лихоманки жаркие трепать – еле выжил твой отец. Три месяца пластом пролежал, ничего не соткав. Понятно в таковом разе: откуда ж ему было взять денег, чтоб заплатить в казну тягловый налог? «Пришел ткач ко мне бить челом: „Займи“, – говорит, – немного, уважаемый Федор Леонтьевич. Иначе предстоит мне вместе с многочисленным семейством по миру идти. А к Троице я тебе, дескать, долг с наросшими деньгами всенепременно верну». Ну, я дал. Да только не сумел слободянин к лету достаточно наработать, чтобы деньги в срок вернуть – вельми слаб был после болезни. Все кашлял да за грудь хватался – какое уж тут ткачество? И ничего другого не оставалось твоему отцу, Андрюшка, окромя как привести сына в терем да в холопы и запродать, пока я не потребовал в Дворцовом приказе описать ваш дом и имущество. Иначе: прощайте, мои денежки! Ух, я в таких случаях очень строг бываю и справедлив: обязался что-то исполнить – значит, сделай, хоть в лепешку расшибись! Сам твой родитель в холопы ко мне пойти не мог: тогда семья ваша вся сгибла бы от голода. Получается, через кого ты, дитя, кнута получаешь безвинно? Через родного же отца. Потому и терпи кротко, бессловесно побои нещадные – вот как сегодняшний, скажем. Ибо надо же мне на ком-то злобу срывать! Каждый раз, когда приезжаю я в Потешный городок по поручению благодетельницы моей, царевны-государыни, обязательно выношу на себе высокомерие княжеское да боярское. Сквозь зубы нынче у ворот поздоровались со мной Черкасский, да Троекуров, да Голицын! Ну, и взыграло во мне ретивое, и всыпал я тебе горячих от души. Но ведь сие справедливо, Андрюшка! Рассуди сам: почему я через своих незадачливых пращуров должен мучиться, а ты через твоего отца – нет? Нехорошо получится, нечестно!