Екатерина Рогачёва - Хорошо, когда ты солнце

– Я что, буду стричься, а на меня тут глазеть будут? – раздражённо уточнил он. Голос у него был красивый, бархатный и низкий. От такого мурашки по коже и сердце в пятки.

– Нет-нет, – засуетилась Люська. – Девочки, на выход! Не мешайте работе. Знакомьтесь, ваш мастер, Ольга.

Киноактёр, не глядя, кивнул, сел в кресло перед порозовевшей от смущения Олечкой, и бросил:

– Дверь закройте. И где там ваш кофе?

– Разумеется, одну минуту, – Люська торопливо прикрыла дверь и по-змеиному зашипела на Алёну:

– Чего ты встала? Скорей давай. Видишь, какой капризный клиент.

– Противный он, – сказала Алёна.

– Ой, что б ты понимала! – фыркнула Люська. – С такой внешностью и деньгами он нам тут может хоть ковровую дорожку требовать. Нет, ну какой мужик. Всё, иди за кофе. Смотри, понесёшь ему, не забудь улыбаться. И вообще, преподнеси себя, глазками поиграй, повздыхай, ещё как-нибудь. Сокровище же. Хватай, пока не ушёл.

Спорить не хотелось. Ничего не хотелось. Алёна ушла на кухню и включила кофемашину. Та заурчала, зарычала, зафыркала. Алёна погладила её по тёплому пластиковому боку. Кажется, это самое полезное существо во всём этом салоне.

Кофе пах приятно. Алёна налила его в стеклянную чашечку, положила на поднос салфетку и блюдечко с печеньем. Вздохнула, выпрямила спину и отправилась в парикмахерский зал.

Дверь открыла бесшумно. Здесь было прохладней, не то, что на ресепшене. В воздухе висел запах шампуня и лака. И ощутимое кожей напряжение. Алёна застыла с подносом у дверей.

– Это что такое? – прошипел киноактёр и солист, глядя на Олечку. Та, багровая от смущения и растерянности, открывала и закрывала беззвучно рот.

– Это что такое, я вас спрашиваю? – шипение перешло в рычащий визг. Все бархатные нотки исчезли, как и не было.

– Я всё делала, как вы показали, – пролепетала Олечка, тыкая пальцем в фотографию Грачёва, прислонённую к зеркалу. – Посмотрите, вот.

– Девушка, вы что, умственно отсталая? – рявкнул киноактёр. – Где должна прядь лежать? Не видно, что ли? Так очки наденьте, если зрение плохое.

– Но ведь…

– Вы ещё спорить будете? – взорвался киноактер. – Вы ничтожество, какая-то парикмахерша, испортившая мне дорогущую прическу. Вы неудачница и провинциалка с кривыми руками. Вы…

Олечка покорно стояла перед разошедшимся красавцем. На глазах у неё показались слёзы. Она молчала и кусала губы.

– Что случилось? – в зал вбежала встревоженная Люська, окинула взором представшую картину и кинулась к киноактёру:

– Простите, пожалуйста, мы сейчас всё исправим!

– Что вы исправите?! – орал тот. – Набрали недоучек и радуются. Я ваш салон закрою, я ему такую рекламу сделаю – никто сюда больше ни ногой.

– Пожалуйста, успокойтесь, – ворковала побледневшая Люська, пытаясь вывести киноактера из парикмахерского зала. – Конечно же, мы всё компенсируем. Не надо так волноваться, прошу вас.

В дверях, чуть не сбив с ног Алёну, актёр затормозил, обернулся и ткнул пальцем в Олечку:

– А эту уволить. Иначе…

– Конечно-конечно, – Люська придержала ему дверь, кинув страшный взгляд на Олечку. – Разумеется, завтра же.

Створки за ними сомкнулись. Олечка села в кресло и беззвучно заплакала, вытирая лицо пухлыми маленькими ручками. Алёна поставила уже никому не нужный поднос на первую попавшуюся поверхность и подошла к ней. Олечка подняла мокрые несчастные глаза:

– Я ведь всё правильно сделала, – пробормотала она. – Точно как на фотке. Там же просто всё. Чего он завёлся?

– По морде б ему дать, по красивой, – сказала Алёна.

В зал тяжело вошла Люська. Шикнула на кого-то любопытного, пытавшегося прорваться следом, плотно прикрыла дверь и плюхнулась в ближайшее кресло.

– Вот урод, – прокомментировала она со вздохом. – Еле уломала, чтоб шум не поднимал. Орал, что в суд подаст на салон.

Олечка разрыдалась ещё горше. Люська кинула на неё хмурый взгляд и сообщила:

– Да не вой ты, не уволим. Где хозяйка себе мастера искать будет? У тебя же запись на две недели вперёд. Ну, оштрафует, поорёт. Не ты первая, не ты последняя. И он не последний такой.

– Я же всё правильно делала, – всхлипнула Олечка. – Всё-всё, как на его фотке.

Люська помолчала. Алену вдруг невыносимо замутило. Казалось, терпкий запах косметики, переполняющий салон, серыми щупальцами пробирается в горло, перекрывая доступ воздуху.

– Я пойду, подышу, – буркнула она, стремительно вылетая в дверь.

Чёрный ход был ближе. Да и шанс столкнуться с кем-то казался меньше. Алёна обессилено села на ступеньки, чувствуя, как приятно холодит ветерок горячие щёки. Пусть тёплый, зато живой, движется. Дышит

– Ты чего это сидишь? – раздалось у неё над головой. – Плохо, что ли?

Она подняла голову. Над ней стоял дядя Витя и щурился от яркого солнца.

– Дядь Вить, – спросила она вместо ответа, – А ты чего сегодня при параде?

На нём была чистая футболка и постиранные штаны. И, действительно, не пахло привычным перегаром.

– Меня сегодня жена ждет, – важно сообщил дядя Витя, садясь рядом на ступеньку.

– А, – сказала Алёна. И подумала – как всё просто.

– Вот сейчас доубираюсь здесь, да и поеду, – продолжил дворник, рассматривая что-то вдали, за стоянкой.

– Так рабочий день ещё не кончился, – пробормотала Алёна. – Отпросились, что ли?

– Отпросился. А то не успеть, ехать-то далеко.

По небу плыли крошечные прозрачные облака. Таяли, как мороженое, в глухой яркой синеве, рождались снова, торопились, играя друг с другом в пятнашки и зависали на одном месте. Алёна смотрела в небо пустым взглядом. Возвращаться в салон смертельно не хотелось.

– А почему далеко ехать? – вдруг спросила она у дяди Вити. Мысль о том, что снова что-то кажется неправильным чуть взбодрила и отвлекла. – Вы же на соседней улице живёте.

– Я да, – согласился дворник. – А жена за городом. На кладбище. Пятнадцать лет уж как. И я к ней езжу туда.

– Часто? – тихо спросила Алёна. Это почему-то показалось важным.

– Да, каждую неделю, – сказал дядя Витя. – У меня ж никого, кроме неё, нет. Люблю я её, старуху мою. Вот и езжу.

– Вы о ней, как о живой, – сказала Алёна.

– Эх, милая, – вздохнул дядя Витя, поднимаясь. – Когда любишь, оно уже без разницы – живой, мёртвый. Всё одно рядом да вместе. Ну, пойду я, мне ещё дела делать надо.

Он зашагал куда-то к дороге, а Алёна всё смотрела и смотрела в обтянутую потрёпанной футболкой спину. Потом подняла глаза. С крыши соседнего дома стремительно взмыл вверх голубь, серой тенью запутался в солнечных лучах и пропал, потонув в бездонной синеве.

– Хватай, пока не ушел, – вспомнилось Алёне. Она вздохнула и опустила глаза. Дяди Вити уже нигде не было видно.

Саша проснулась от непривычного ощущения. Что-то было не так. Она, не открывая глаз, потянула носом воздух. Да нет, ничем не пахнет. Прислушалась. Из квартиры соседей доносилась музыка, впрочем, едва различимая. Кажется, там жил музыкант. Под окном гудели машины. Ничего необычного. Но ощущение неправильности не исчезало, обнимало за плечи, стягивало одеяло, торопя вставать. Саша послушно выбралась из тёплого плена кровати, пробежалась босиком до кухни и забралась с ногами на стул. Дотянулась через стол до кофеварки, заставив её зафыркать, и задумалась. Странное чувство маленьким ёжиком ворочалось в душе, будоража и покалывая прохладными иголочками. Саше вдруг показалось, что ей десять лет и завтра Новый год, с подарками, ёлкой, счастливым смехом и песенками вроде «В лесу родилась ёлочка…». Она даже головой тряхнула, избавляясь от наваждения. Ну какой Новый год, до него ещё два месяца. И ей уже не десять, а немножко больше. Раза так в два с половиной. Тряхнула и тут же замерла от мелькнувшей догадки. Она поняла, что за странное ощущение преследует её всё утро. Ожидание чуда.