Дарья Зимина - Горлица и лунь

– Дочь боярина Кирилла, – подсказал Даниил, – такой пузатый, а борода не растет.

– Ха-ха-ха! Ой, мамочки! – развеселилась княжна еще больше.

– Худо, Агафия, что не знаешь ты совсем двор княжеский. Не просто так приезжают девицы эти в терем. Как заслужить любовь народа своего? Только вниманием. Я с боярынями пройдусь по саду, скажу им слово ласковое, а они потом мужьям и сыновьям накажут служить Даниилу верно. А ты? Приехали к тебе красавицы роду знатного – ты вышла, дала ручку поцеловать и к себе в горницу. Ни песенку спеть, ни вышивать, ни в горелки играть с ними не желаешь. Даже подруг у тебя нет. Вот и говорят в народе, что ты гордячка.

– Я? Сама знаешь, матушка, как мне с чужими невесело. Грех на мне? Грех великий. Устала я врать, а должна. Лучше уж с теми быть, перед кем мне можно не скрытничать.

– Те, кто болтают об Агафии недоброе, или сами от природы своей злы и глупы, или никогда с ней не беседовали долго. Если когда-нибудь княжна и делала промахи, то лишь по неопытности, которую должно простить, – вступился Даниил за сестру снова.

Евпраксия вздохнула. Не со злобы упрекала она дочь. Радовалось сердце материнское заботе сына об Агафии. И трепетало напуганной птицей – откуда-то пришел незнаемый народ, наступали времена тяжелые. Тучи черные – или стаи птиц, напуганных войсками далекого Бату-хана, – проносились над Светлоровским княжеством. Выстоит ли юный Даниил? Что станет с веселой сестрой его, вечным ребенком и красивой девушкой? Куда деться самой Евпраксии? Когда умер муж ее Юрий, хотела женщина лечь с ним в гробницу под сводами собора, чтобы только им не разлучаться. Из-за детей утешилась – не бросать же их одних в жизни неспокойной, как океан бушующий? Нежной матерью была величавая княгиня. А еще мудрым советчиком в делах государственных, оттого и сидела она в палате, где принимали бояр, на резном кресле из слоновой кости сначала с мужем, а потом с сыном.

Агафия, соскользнув с широкой постели, подошла к яркому слюдяному окошку.

– Снег идет! Даниил, матушка – первый снег!

– Да ну! – молодой князь тоже приблизился посмотреть, а потом сдвинул брови. – Кто-то скачет по двору.

Евпраксия медленно и торжественно перекрестилась на икону в красном углу. Все в горнице молча ждали не известия – беды великой. У каменного крыльца всадник на взмыленном коне медленно спускался на припорошенную белыми хлопьями землю. Вскоре застучали по ступенькам каблуки сапог. Влетел в покои князя любимец его – ловчий Владимир.

– Даниил Юрьевич, от купцов Бельчиных человек приехал. Они по торговым делам в Сороцке были.

– Сюда веди, – сказал государь суровее, чем сам ожидал.

– За дверью он, – и ловкий юноша, извернувшись, втащил за рукав полушубка высокого человека с длинной рыжей бородой, на которой не растаяли еще снежинки, и горбатым носом.

– Кто ты, молодец? – спросил Даниил у гонца.

– Купцов Бельчиных холоп верный. Больше двух недель скакал к тебе. Пришли хозяева мои из церкви, где была и княгиня с семьей. Послали за мной и рассказали: «Молились все усердно о скором возвращении посольства от Бату-хана. Вдруг вбежал в храм Божий человек в плаще, кровью обагренном. Узнали многие в нем Игната и пустили к алтарю. И такое началось в соборе шевеление, что даже княгиня, дочери и невестки ее, за бархатными запонами обедню слушавшие, место свое оставили, к остальным спустились. Были они бледны, будто пытали их, и дрожали, как многие: не только женщины, но и мужчины. Замолчали певчие, сбились в кучу, как ангелы скорбящие. Опустился Игнат на колени перед сыновьями князя Ярослава и молвил: „Бату-хан на пиру убил господина моего и спутников наших. Меня отпустили сказать, что будут скоро кереды под Сороцком. Видел я их войско – тысячи великие“. На пол упала жена государева. Без чувств лежавшую, понесли ее в терем. Заплакали, запричитали княжны, боярышни и боярыни, кто родственниками погибшим приходились. Стало в храме великое столпотворение. Одни кинулись к алтарю с молитвами скорбными, другие – к широким дверям, спастись тщась. Скачи к князю Даниилу, передай ему, что быть скоро беде великой!»

Агафия закусила губу, на глаза набежали слезы. Евпраксия подошла к гонцу, высокая, бледная, с пустыми глазами, перекошенным ртом.

– Что намерены делать в Сороцке?

– Должно, защищаться.

– Ступай. Владимир, накорми его хорошо и уложи на ночлег, – велел князь.

– Благодарствую, да только у меня письмо для купчихи Бельчиной. Отвезти бы его в дом хозяев моих, чтобы там к встрече готовились.

– Хорошо. Иди с Богом, – Даниил махнул рукой. Гонец и Владимир вышли. – Завтра надо с боярами обдумать, не поспешить ли с войском молодым князьям на выручку.

– А с нами здесь что будет? Братец, если в поход отправишься, меня с собой увези, – взмолилась Агафия.

– А мать? Ты одну ее оставить в Светлоровске хочешь?

– В важном деле и бояре слово свое молвить должны, – сказала Евпраксия, – не боялась я, сын мой, отпускать тебя на охоту звериную или на бои с соседями нашими да кочевниками степными. Но страшно мне теперь. Сердце недоброе чует. Отвернулся от меня Бог, глух теперь к молитве моей. Одного желаю: пусть ваша судьба, дети, кровинушки мои, моей судьбой будет.

И обняла она Даниила и Агафию – белая, серебристая, как свежий снег. Эти же хлопья летели на землю и на крышу повозки, на спины коней, которых гнала Добрава, хрипло крича, отчего толмач рядом на козлах ежился, вздрагивал и закрывал выпуклые глаза. Бортэ-ханум вышла из теплой юрты. Сотни укутанных женщин, иные с младенцами на руках, и детей смотрели вдаль, где под черным небом, сыпавшим колючие снежинки, дышавшим холодом, при свете подожженных домов кереды карабкались на вал и стены. Ржали испуганные кони, кричали люди, и смешалось в кровавой сече два языка. Несколько часов уже длился штурм. Защитники со стен лили кипящее масло. Нападавшие же отвечали тучей острых стрел подожженных. Волокли к тяжелым воротам тараны, катили высокие катапульты. Одни были в халатах, пластинами стальными подбитых, другие – в связанной из пластин железных броне, даже колени прикрывавшей. Мешались шапки и шлемы. Сам Бату-хан, черный от копоти, сидевший на огромном гнедом коне, фыркавшем и грызшем от злости удила, пустил стрелу с привязанной с ней горящей тряпицей. Попал он в шею воеводы Никиты – стало тому душно от горящей рядом башни и снял он шлем тяжелый. Смешались ряды защитников. Кто-то с испугу кинулся со стен в город спасать добро, тушить дом. Терем господский тоже горел. Слуги мужского пола были на стене. Малуша спускала одна на двор по лестнице сундук тяжелый. Не удержали слабые руки ношу. Поскакал ящик расписной по ступеням деревянным, рассыпалась по снегу серебряная посуда.