Павел Тиккоев - ГОРА РЕКА. Летопись необязательных времён

Восприятие реального вернули Тою колючки холода, втиснутые ветром под брюки. Первоначально они обкололи голени, потом быстро подобрались к коленям и там выпустили дополнительные, ещё более острые иглы.

Толчок в спину тут же оброс голосом Анастаса:

– Парни – в теплушке, а я вот за сигаретами бегал. Решили, что на сёдня уже хорош… обучаться, – Анастас усмехнулся, хлопнул пару раз ладонями друг о друга и о грудь, копы́тнул ботинками по гулко смёрзшемуся снегу, осклабил рожу и вопроси́л. – Может чё придумаем или чё натворим?

Той, не желая вступать в разговор, нахохлился, имитируя защиту от ветра и молча, направился в сторону катка. Анастас, что-то непрерывно трендя, шёл рядом с Тоем. При этом узко натоптанная дорожка обязывала Анастаса правой ногой постоянно попадать в снежную целину, непредсказуемая бездна которой провоцировала Анастаса на столь затейливый мат, что Той, невольно сбросив задумчивую серьёзность, выдохнул облегчивший его настроение хохотун. В теплушку они ввалились уже в улыбках по самые уши. Парни, видимо, травили анекдоты, потому что при открывании двери – её буквально швырнуло на Тоя взрывом хохота.

– Вот ещё короткий. Внешность обманчива – сказал ёжик, слезая со щётки, – с разочарованием произнёс Тюль, правдиво изобразив на лице обиду за ёжика. Парни вновь грохнули смехом.

– Нафталин, – сказал Той, но всё же предварительно рассмеялся и даже скорее всего не над анекдотом, а над убедительностью рожи Тюля.

– Лучше всё пробовать, чем не делать этого, – заключил Анастас.

– Один попробовал надпись на заборе, да дрын сломал, – парировал Толстый и сам же вознаградил себя узкоглазым хохотом за собственную находчивость.

– Другая тоже попробовала и родила, – встрял юмором Хомель.

– Все что-то пробуют, кого-то пробуют, кем-то пробуют, у кого-то пробуют, об кого-то пробуют. В общем – школа жизни, граждане учащиеся, – сказал Той, обустраиваясь на скамейке и было неясно, сказал он это серьёзно или в шутку.

Идей для дальнейших действий никто не обнаруживал, поэтому расположились вяло-бесцельно. Хомель откинулся к стене и маслал ладонью резиновое кольцо. Толстый и Тюль “мыли кости” училке по физкультуре, обсуждая её «задницу как орех и классную фигурку». Толстый при этом аж щурился от удовольствия и причмокивал, рассказывая о, якобы подсмотренном им, переодевании училки. Анастас тихорил, натирая рукавом телаги какую-то металлическую хрень. Той что-то про себя думал и молчал.

– Так вот! И когда она повернулась уже, когда натягивала трико… – с придыханием рассказывал Толстый.

– Онанисты хреновы! Хорош уже трепаться, – перебил Толстого Хомель. Он всегда неровно дышал, глядя на физручку и его встревание в “обсудиловку” тут же погасило этот трёп.

Тюль приступил было к анализу “буферов” Зинки, но его живописание было прервано в самом интригующем месте возгласом Тоя:

– Пацаны! Там у них в школе остался всего один урок. Пошли в сторону Гешки.

Но никто даже не пошевелился после произнесённого Тоем, а даже наоборот – все парни демонстративно сосредоточились на своём замедленном ничегонеделании. Той обсмотрел каждого отдельно и весьма внимательно. И никто из испытуемых не выявил никакого желания к вступлению в диалог или хотя бы даже в контакт гляделками. «Как с утра не задалось, так и едет. Скорей бы он уже закончился этот чортов день» – хмуро размышлял Той, направляясь к выходу из теплушки. Безысходная бесцельность ближайшего дальнейшего подкачала Тою злости, и эта корявая стерва, возникнув в обестолко́вевшей голове, сползла на правую ногу Тоя и та, посоветовавшись с разумом, прямо пыром, со всего маху вмазала двери чуть выше её порога. Дверь от неожиданности грязно ухнула и, заскрипев одновременно пéтлями и пружиной, оттопырила проём, куда неловко и теперь уже хромоно́го встрял Той. Пружина двери, осознав своё назначение и дабы пресечь борзость гостя, особо резко и со всей своей сволочно́й пружинностью жахнула створкой охромевшему Тою в плечо, вытряхнув из него сто́ль изысканное словцо, что учащиеся зажмурились от гогота. Впоследствии воспроизвести это сочетание букв во взаимосвязи с интонацией, отдирижированной ударом створки, не удавалось никому из парней. Той же лишь катал желваки при просьбах парней повторить этот «натуральный изрыг». Но, как бы там ни было позже, а сегодня Той всё же более-менее благополучно вырвался на свободу из объятий двери, назидательно хлопнувшей по косяку в завершение отношений. Мысль хлестануть её напоследок пяткой, едва возникнув, тут же была изгнана протяжной жалобой пальцев пострадавшей ноги. Инцидент был исчерпан и расстояние между повздорившими на́чало неуклонно-хромоного увеличиваться… Ни цели, ни желаний, ни мысли… Серость, ветер, снег, холод, блин… и эта чортова боль в ноге…

На самом выходе со стадиона позади Тоя вдруг рыхло затопали шаги. Той недовольно оглянулся. Пацаны молча, шли сзади без намерения с ним поравняться. «Без них сейчас тошно! Чё прутся за мной? – зло́бил себя Той. – Пошли бы все на…! – взрыв его эмоций нарастал, боль в ноге не спадала. – Нехер делать и прутся. Щас я им, бл!». Той остановился и, не разворачиваясь, забычился глазами в забор стадиона, определяясь со своими дальнейшими действиями. Всё полотно деревянного ограждения было исписано краткими названиями человеческих органов, а в ряде мест – их картинками, благо, что рядом была школа и недостатка мела для росписи забора “художники” не испытывали. Цвет забора давно уже был тёмно-серым, поэтому ярко мелованные произведения весьма убедительно контрастировали с “холстом”. Периодически с этим видом “искусства” велась непримиримая борьба, но количество заборов в стране, а также упорство “художников” на порядок превосходили возможности народного хозяйства по производству заборной краски. Неубедительным оказывалось и качество самой краски, потому как уже через сезон, причём неважно какой (зима ли, весна ли и т. п.), краска, кучеряво надувшись пузырями, просто спрыгивала с заборов, подставляя всю свою необъятную возможность под новые предначертания и жизнеутверждающие схемы. В общем, выходило так, что преодолеть это творчество было возможно лишь уничтожением всех заборов, искоренением их как класса мольбертов. Ровно это и было взято на вооружение в рамках непрерывного совершенствования социализма, которое сопроводилось началом строительства пятиэтажных домов – хрущовок. Эти кирпичные коробки не требовали заборов и сильно уменьшали их площади. Но даже такие рельефные изменения были неспособны преодолеть “художнические рвения” мало – и среднелетних созидателей нового совершенного общества. Эти строители тут же освоили и каменные “мольберты”. Правда, взависимости от фона “твёрдой” стены наряду с мелом начал активно применяться также и уголь, коего было тоже в избытке, так как замкнутые пятью-шестью домами дворы обязательно обустраивались угольными котельными. Особо одарённые “художники” могли предварительно загрунтовать стену соответствующей краской. «Достать» же краску на предприятии или в учреждении стало к тому времени гораздо проще. И это было неопровержимым доказательством преимуществ социалистического метода хозяйствования. Проще стало и школяру: он мог незаметно изъять часть краски из возрастающих домашних заначек. Неизменным оставался только тематический подбор рисунков и слов. Всё будто замерло в осознании, восприятии и неизменной концепции…