Руслан Рузавин - Снимок, который звенит. Роман-репортаж

Эйприл осторожно и не глядя в глаза вытягивает руку из ладоней Марч.

– Ой! – та снова в образе, поджатые губки. – Мне ж на маникюр бежать!.. Эйприл, детка, рада бы еще поболтать, но… Маникюрша моя такая тварь, на минуту опоздаешь – все. А за руками… ну, сама понимаешь!

– Как знаешь, – и что там трубочкой шарить в стакане, кончилось уже все. Взгляд медленно гаснет. Или прячется внутрь, как когти.

– Все, бегу, пока-пока. Найди свой сабай!..

И воздушное создание, скорчив почти такую же капризную гримаску, как у девушки, бросившей фаранга, уносится легким ветерком по улице. Очень похоже. Кошка скептически смотрит вслед. Прямо – очень. Похоже.

– Найдешь его с вами. Дура тупая… Кошка, ну ты-то хоть понимаешь меня? «Карма, в другой жизни…» Нельзя прощать! Никому нельзя…

Ледибой дохрумкивает лед и, сунув купюру под стакан, удаляется. Зад его безупречен. Не у каждой девчонки есть такой. Кошка выжидает, пока хозяйка кафе заберет купюру, стакан и помашет для вида тряпкой. Прыг! На столик. Будто и не уходила. Суетитесь, суетитесь… Прищуривая глаза, замечает еще, что ледибоя насильно усаживают в какую-то машину, и месть его детонирует куда больший взрыв, чем он мог ожидать. Месть начинает жить своей собственной жизнью, отдельной от него, людей в машине и кошки. Отдельной от всех.

Кварталы, где никогда не ступала нога человека. Только низшие касты живут, старятся, умирают, и дети их. Так же проживут всю жизнь свою в этих же клетках, слепленных стенами друг с другом. И только некоторые, упираясь и живя впроголодь, поставят себе у дверей богатый алтарь. Бессмертному Будде, как этот вот. Или духам предков, как три метра назад. Или Ганеше с одним бивнем, как при входе на улицу. Какая разница, чей бог вытащит тебя из грязи – индийский, тайский или китайский? Лишь бы вытащил!… Или хотя бы дал надежду, с ней как-то легче барахтаться, и даже тонуть с ней легче.

Все-таки этот мистер По со странностями. Зачем делать тайный дом в таком квартале? Вечером туда ведь можно просто не дойти. На машине приличной не подъехать, все население придет глазеть. А утром один скелет останется. А полиция, так она и в дорогом отеле не найдет. И даже искать не станет среди тех-то постояльцев, себе дороже. Нет, странный, странный…

Эйприл идет по улочке, где с обеих сторон смотрят дома чуть больше собачьей конуры. Современная архитектура для бедных, гипсовые домики-соты. За решетчатой оградой одного в круглом пластиковом тазу сидит ребенок.

– Ну что? Начали купать и забыли тебя? Или, может, сестренки заигрались? – незнакомая тетя опускается на корточки рядом. Малыш делает рот подковкой и пытается выбраться из таза. Чуть не опрокидывает и ревет уже в голос.

– Ну куда ты, глупый? – Эйприл ловит мальчика, почти выпавшего из своей купели. – Что? Тетя не злая, нет. Не надо плакать, не надо…

Пожилая женщина, вытирая руки о невообразимо грязный фартук, выбегает на призывный плач.

– Вот, чуть не упал. А я мимо шла… поймала. Как же совсем одного оставлять так?..

– Ой, спасибо, – женщина улыбается и оказывается не такой уж пожилой, просто жизнь износила. – А я довариваю уже, и тут рев… Тихо, тихо было, а тут… – забирает всхлипывающего малыша и осекается. Вдруг. Понятно. Руки Эйприл, ее гордость – ухоженные кисти с длинными пальцами, все-таки слишком велики для женских. Быстрый взгляд на шею, на грудь, и свинцовая штора понимания в глазах.

– Вы зря беспокоились. Ребенку просто жарко в доме.

– Нет-нет, я… Просто он упал… Ну, чуть не упал, а я просто вот здесь…

– Зря беспокоились. Мы очень вам благодарны.

И ушла, обтирая насупленного ребенка все тем же фартуком. Маленькое смуглое тельце, ушки оттопырены, глаза-пуговицы. Мальчик отворачивает лицо от фартука и засовывает палец в рот.

Почему?.. Ну почему?.. Никогда не спрашивай «почему» и «за что». Все и обо всем можно спросить, но только не два этих вопроса. Их правила игры не допускают. Как?.. Как оказалось здесь это плетеное кресло, пусть и с продранным сиденьем, но все равно явно не из этого квартала. Здесь табуреток на всех – роскошь, а тут целое кресло. Выброшенное на пустырь за ненадобностью. Да сиденье зашить, или заделать, или кусок картона толстого, наконец… Выбросили.

На кресло вспрыгивает грязно-белая курица, склонив голову набок, глядит глупым глазом. И чего ты собралась клевать здесь? Иди вон лучше к своим родичам. Под манговое дерево. Интересно, у куриц бывает круг сансары? И должны ли они вернуться по этому кругу именно сюда, именно под это дерево? Да, сегодня оно выглядит совсем не так, как в детстве. И какой-то липкий кустарник уже подбирается к нему. И сам пустырь, такой знакомый раньше, выглядит теперь – без их дома – не так. Он ведь никогда так не выглядел. Здесь, рядом с деревом, стояла деревянная лачуга – их дом. Сделан хлипко, но по размерам больше, чем нынешние. «Ребенку жарко в доме…» Будет тут жарко, если еще и плита греет. Не так, не так, все теперь не так.

Да семья как семья, нормальная была. Ну отец бухал время от времени. Не больше, чем соседские рыбаки-грузчики. Деньги какие-то приносил из мастерской своей, моторы они чинили тем же рыбакам. А бухал на левые. Да бухал – черт с ним, не это главное, все бухали вокруг. Главной особенностью его была всегда готовая выплеснуться злоба, будто за пазухой носил килограмм пятьдесят ее. И тогда надо было как можно скорее куда-то шкериться. Потому что злоба эта непременно получала свое. Однажды своей любимице, средней дочери, влепил подзатыльник с такой силой, что расквасил нос. Точнее, она клюнула стол с такой силой. Сначала вообще думали – сломал, захлебываясь воем, Сом уползла в угол, да только вот незадача… Злоба, злость-то осталась нерастраченная, больше половины еще осталось. Хлобыстнул об пол большую тарелку праздничную, только черепки брызнули. Они со старшей сестрой наперегонки заползли под кровать, мертво вцепились в ножки, не вытащишь. И уже оттуда слушали заглушенные удары во что-то мягкое и какие-то утробные выдохи в ответ. Мать никогда не кричала и не голосила, как соседские бабы, зная, что от криков ярость отца будет больше и дольше. А так надо минут пять только вытерпеть, и все. Выплеснет и скопытится. И та сестра, что только что стучала зубами с ним под кроватью, и вторая, кровь остановилась, но взбухли черным синяки под глазами, могли ластиться и выпрашивать у отца какие-то обновы-ленточки. Недосягаемое коварство, с этим нужно родиться. Всегда он завидовал им. Их простеньким сережкам в ушах. Как-то попросил старшую проколоть ему уши, можно вставить потом кусочки проволоки, будут почти что серьги. Как они потом издевались над ним! И платья предлагали поносить. И отцу рассказать грозили. А еще могли в присутствии отца, но так, чтобы он не видел, задирать подол и вытанцовывать, бесстыже вихляя бедрами. У него, конечно, не было таких бедер. Зато у него был друг-цыпленок, они тогда держали кур. Друг был пушистый и желтый, его можно было носить за пазухой и поить водой из консервной банки. Сначала он пронзительно пищал и убегал от него, услышав квохтанье наседки, но потом привык. И даже клевал рис с руки. Правда, как-то очень быстро он вырос в голенастую бело-серую курицу, такую же глупую, как все они. Но ручным остался, вернее, теперь уже осталась, и, когда она пила с его руки, Сомчай все пытался разглядеть в ней желтый пушистый комок. Потом отец зарубил ее, не то чтобы по злобе, как раз наоборот. Решил как-то устроить всем праздничный ужин, такое тоже бывало. Не надо дружить с едой.