Владимир Берязев - Моя ойкумена. Заметки. Дневники. Лирическая хроника

Время, как замысловатый горный лабиринт, возвращает эхом через десятилетия дерзостный юношеский возглас, вырвавшийся от полноты и радости жизни. Но, увы, возвращает его искажённым, утратившим рассветные и чистые ноты молодого восторга.

Поэт – не человек без профессии. Поэт потому и поэт, питомец Музы, самосочинитель, что вопреки всему сумел преодолеть свою профессию и, в силу обострённой способности к восприятию, даже грубый материализм и быт переплавил, превоплотил в поэтический опыт, как верно заметил один из мастеров поэтического цеха. Эти слова верны и по сей день.

Но будет ли новый сезон в поэтическом кочевье российской Евразии?!

Надежды остаются.

Пришло письмо из Саратова со стихотворением Светланы Кековой и печальными словами о невосполнимой утрате нами Анатолия Соколова, о том, что нам ещё предстоит понять – кого мы потеряли. К письму прилагалось стихотворение:

Я ответил в меру сил ст-ем о двух других птицах в небе над моим домом в деревне Абрашино на берегу Оби, где Анатолий Евгеньевич побывал со своей женой за полгода до своего ухода:

Я сижу в Абрашино.

Обь несёт мимо с недалёкого Алтая мутные талые воды. Мужики ставят сети вдоль течения, совсем близёхонько от берега, поток гораздо потише и мутью ячея не забивается. Набивается мерный окунь по полкило каждый.

Вчера сделал огуречную грядку (сосед привёз телегу навоза, куба два за двести рублей), прямо к месту, на себе не таскать, сегодня сделаю короб двойной, основание станет вкруг лунок, а крышку (верхнюю половину) обтяну армированной плёнкой и будет у меня парник вроде прозрачного гроба огуречной царевны, ещё бы придумать, чтобы утром крышка сама открывалась, а к ночи закрывалась.

Паримся с поэтом Михайловым в бане, умеренно выпиваем по вечерам, пишу кое-что, отвечаю на письма, а в основном – по хозяйству…

Тишина.

Только коршуны уже с неделю как прилетели с Тянь-Шаня и тоненько по-жеребёночьи жалуются, взржёвывают с соседних крыш или столбов, требуют рыбных потрохов.

Вчера посмотрели фильм «Поп» по роману Саши Сегеня: великое кино! Кто не видел, надо обязательно взять хорошую копию и тихо открыть это художество. Чистые, светлые благодатные слёзы. Маковецкий прожил свою главную роль и обессмертил себя. А Хотиненко, сняв такую картину, встал вровень с Шукшиным.

Жива Россия.

P.S. Некий корреспондент написал мне, мол, вы как и все прочие в дерьме копаетесь. Вот что значит дикой городской человек, ну кто же золото навоза, добро, дарующее урожай, называет этим несущим в себе негатив, пренебрежительным словом… м-мда! То, о чем вы говорите, уважаемый блогер, есть в преобладающем числе случаев – суть человеческая. А навоз – основа жизни, почва.

Моё шахтерское детство не отпускает. Вот опять ударило тяжёлым содроганием под самый дых, пришла взрывная волна из недр Шории, с берега Мрас-Су. Бунтуют против человека циклопические стройки, в августе прошлого года взбунтовался Енисей в створе Саян, нынче разом выдохнули метан угольные пласты в самой безопасной и крупной шахте Евразии. На моей родине – горькое горнорудное горе. Похоже, капитализм наш вынул последние соки из советской индустрии, и она, даже самая надёжная, начинает рваться по швам. 91 погибший среди горняков и спасателей, более сотни раненых и искалеченных, 300 с лишним километров подземных выработок искорёжено или повреждено.. Если был разрушен шахтный бетонный ствол вместе с копром, что же творилось под землёй?!

Я девять месяцев отработал горнорабочим в Киселёвске, после того как меня с треском уволили из «Шахтёрской правды» в 1985 году, я могу себе представить этот ад, пусть и не в полном объёме. Когда металл из рельс и швеллеров сворачивается в спираль в огненном вихре замкнутого пространства на глубине 300—400 метров, подобно перегретой бумаге. Когда воздух исчезает, превращаясь в ядовитую газовую смесь. Там ведь произошёл взрыв (второй), аналогичный вакуумной бомбе…

А вот детские воспоминанья, из новой неоконченной книги:

«Сегодня трудно себе представить насколько тихо могло быть в избе на окраине угольного города, в дебрях кривых улочек шахтёрских аулов (названных так, видимо, по аналогии с глинобитными трущобами Средней Азии). Звуки, особенно при наличии двойных рам, напрочь отсутствовали. Зимой дороги возле ближайших домов были вовсе не проезжими для колёсного транспорта. Источником звука при безветрии мог быть вой канатов на копре в колёсах шахтного подъёмника или свистки маневровых паровозов на погрузке угля…

Было ещё одно повторяющееся нечто, нарушавшее тишину в нашем доме по улице Циолковского, 16 – содрогание земли. Я с самых младых ногтей постоянно, как и все окрестные жители, испытывал на себе волны тектонических ударов. Мы ежедневно находились в зоне небольших землетрясений силой 1—2 балла, в шкафах и сервантах звенела посуда, покачивалась люстра, подрагивал под ногами пол, тело чувствовало, как после тяжёлого уханья, в недрах под твоими ногами постепенно затухает болезненная судорога. Как только я научился задавать вопросы, мне объяснили, что это подземные взрывы, что это в забое шахтёры рвут аммонит, чтобы добраться до угля, того самого, которым мы зимой топим печь. Земля на такое обращение отзывалась глухим стоном, выбросами метана, провалами поверхности на месте подземных выработок, крушением шахтной кровли, авариями и кровавыми катастрофами. Шахтёрский город отдалился вместе с юностью, уже две жизни вместилось в эти почти полвека, но содрогание недр, после глухого удара взрывчатки, помню каждой клеткой своего тела… Пусть и на пять раз в моей физической оболочке за это время поменялись все молекулы. Видимо, файлы памяти запечатлены не в материи, а в духе, всё-таки в нём. Вот начал вспоминать, разматывать, рассматривать и картины одна за другой всплывают, всплывают как будто со дна…»