Александр Иванов-Петров - Рассказы Иванова-Петрова

Оказывается, дура-костюмерша летом догадалась свезти все тряпки в стирку. До этого они пять лет жили так, и все было хорошо. А она, из-за какой-то чистоты… Все костюмы сели. Так сказать, в разы. И девочки, все с хорошими габаритами – уж поверьте – обходились своими силами. Они это сделали, оделись. На них были маленькие красные и черные корсажики, такие миленькие на пастушках, и коротенькие юбочки. В зависимости от расположения главного центра тяжести пастушек проперло в разных местах. Иная сверху выглядела почти как пастушка – ну, скажем, мать пятерых детей, но сзади уже не была ничем прикрыта, поскольку вся ткань ушла прикрывать бюст. Другая шла, и сзади все вполне прилично, платье почти закрывало трусы, но спереди недостатки ткани сказывались, корсажик терялся где-то у пояса, а выше воздвигались… Холмы прохладной пены… Нет, как-то иначе… В общем, в стихах это было прелестно.

Худощавый Фигаро крепился как мог и старался смотреть на Сюзон. Опытный Альмавива, столь сдержанный в вопросах собственного туалета, тут оказался слабоват и беседовал с пастушками гораздо дольше, чем следовало. Главный шипел из-за кулис, Альмавива блаженствовал, пастушки тихо матерились и терпели.

После спектакля главный устроил всем разнос, похвалил рабочих сцены за оперативное вмешательство и смелое решение проблемы, и дико ругал костюмершу. Набираясь понемногу театрального опыта, я понял, что костюмы не надо стирать. Никогда. Если будут деньги, стоит купить новые. Но это фантастика – деньги, да еще на костюмы… Этого не бывает. И поэтому их просто не надо стирать. Они от этого лучше сидят. Я называю это экономией.

2004

Хорошим тоном считается, когда работник считает именно свою работу самой важной, самой необходимой для общего дела. Лично я скептически отношусь к этому пережитку коллективизма. До общего дела, то бишь спектакля, мне дела нет, и я охотно признал бы рабочего сцены совершенно неважной деталью великой театральной машины. Там есть грозные главрежи, шустрые помрежи, ответственные завпосты, истеричные примадонны и величественные басы. Пусть их будут главными, но… Тяжкий опыт работы убедил меня, что рабочий сцены вынужденно оказывается центральной фигурой.

По крайней мере так часто случалось в нашем театре. Это рабочий сцены совершает различные действия с реквизитом, он строит мир, жить в котором будут актеры. Актеры на виду, их видит зритель… Чувствуете? Вам ничего не напоминает? Некто строит мир и уходит за кулисы, а потом всякий люд в цветном платье голосит со сцены. Кто здесь самый важный? Без кого всего этого бы не было?

Вот из детства своего вспоминаю я поход в театр. Это было в семидесятые, в Большом. Шел «Фауст». Мефистофелем был артист немалого роста и вообще – крупный. В одном из актов сцену занимал огромный храм с величественными, через всю площадку, ступенями. Выше громоздились ворота, арки… Из-за кулис энергично выбежал Мефистофель, с разгону прянул ногой на нижнюю ступень, чтобы начать арию… Весь храм – две трети сцены, – содрогнулся и поехал. Вот вражья сила! Мефистофель, конечно, петь начал, продолжая удерживать ногу на ступени, но ему пришлось прыгнуть на другой ноге два-три раза, чтобы сохранить позу в условиях рывками удаляющегося храма.

Кто всё это сделал? Кто создал величественный храм из фанеры и папье-маше, кто натянул все тряпки на каркас ворот? И кто, наверное, не раз предупреждал врага рода человеческого – не дергайся, не в конюшне, это ж реквизит, тут плавно надо, душевно… Но лукавый не слушал, и вот результат.

Надобно сказать, что театральный реквизит – это вообще отдельная тема. Поведение его непредсказуемо, ибо мы творим театральный мир из уже готовой материи, вечно готовой сломаться. Эта ее слабая устойчивость иногда и приводит к явлению демиурга. Помню, на одном из первых моих спектаклей обнажилась яма. То есть эти неумелые оркестранты то ли громко заиграли, то ли неловко повернулись, – а только со стенки, которая отделяет зрительный зал от оркестровой ямы, упал бордюр. Это здоровенная такая штука, три метра длиной, три доски сбиты вместе поребриком, сверху все обито ватой и красным бархатом. И вот эта дура с грохотом обвалилась в зрительный зал.

Зритель сидит, в ус не дует. Нет бы поднять, приладить… Главный меня подозвал и велит идти в зал, поставить бордюр. Я пытался что-то сказать – мол, не готов к выходу, надо б хоть за день предупреждать, я бы как-то… Иди, и все. Я ему – ну хоть в антракте, что ж посреди действия. Фигня, говорит, и еще разное говорит, и нервный он сегодня, и вот еще бордюр упал последней каплей – иди, поднимай.

А работали мы в условиях очень антисанитарных. Человек на 90 % состоит из воды, а реквизит театра – на 90 % из очень пыльных тряпок огромного размера. Занавес – это еще ничего. А есть еще бесчисленные задники, есть та безразмерная подстилка, которую на сцену стелят, и еще какие-то чехлы, скатерти, половички… Перед работой я переодевался, натягивал старые штаны, оставшиеся от школьной формы. Была такая, древняя, синяя, дико прочная – ничто ее не брало. Вот эти штаны, характерные для облика девятиклассника, на мне и были. В них хоть в пыль, хоть во что – не жалко. Ну и рубашка была – рваная и цвета многослойной пыли.

Артисты что-то драматическое показывали, зал аж притих, жевать перестал, оркестр тревожно так грянул и примолк… Тут из боковых кулис выхожу я, двигаюсь к середине сцены, спрыгиваю на пол в зрительный зал и деловито начинаю тягать бордюр. Зритель за мной следит, затаив дыхание.

Что там у актеров заело, не скажу, может, им тоже любопытно стало, но они свою мизансцену тянут и тоже на меня глядят. Так что я – в центре внимания как сцены, так и зала. Видимо, сыграл роль древнейший инстинкт: люди очень любят смотреть, как другие работают. Если б актеры работали, на них бы тоже смотрели. Но они как-то… Короче, работал я, и внимание невольно потянулось ко мне.

Что делать – вошел в роль. Вперевалочку подошел к этому бревну в бархате, ухватисто так его подхватил, подволок к стенке оркестра, один конец приложил, как надо… Тут дело какое: та дурная стенка – толщиной сантиметра два-три, и на ней хитрым образом укрепляется та дура, что у меня в руках, три сбитых доски, совместной шириной сантиметров 12–14. То есть ее закрепить надо, ловко уложить. Один конец положил – а как другой приладить? Мы это всегда вдвоем делали, в одиночку не справиться. Пока один конец кладешь, все нормально, пошел другой прилаживать – этот упал.

Ну, я зрителя посолидней из первого ряда выдернул, дал ему в руки конец бревна, пошел за другим. Вместе мы легко бордюр подняли, на стенку поставили, этак лихо, по-рабочьи прихлопнули, чтобы крепче было… Отлично получилось. В это время актеры что-то играть начали. Но весь зал наблюдал за нами.