Александр Иванов-Петров - Рассказы Иванова-Петрова

Они с Розиной довели дело до конца. Обычно после этой сцены опускают лишь легкий занавес, быстро меняя пару стульев на стол, но тут был опущен главный занавес, глухой, и наша команда рабочих отправилась избавлять тяжелоактрису от ее груза. Мы взяли на себя зеркало, завпост – актрису.

Как она ругалась – совсем не интересно. Как ругался завпост – тоже. Что думал зритель – просто скучно. Интересного я вижу в этой истории только одно. А именно – никаких гвоздей нам никто не дал и мы продолжали потом обходиться теми двумя, еще не потерявшимися. Сюзон злилась, но за зеркало уже не хваталась.

Я называю это обучением.

2004

После долгих и мучительных постановок «Фигаро» главному пришла в голову счастливая идея – решительно обновить репертуар, поставив «Пиковую даму». Насколько я понял, решающим основанием для этого судьбоносного выбора было наличие стола.

Стол для «Пиковой дамы» – все равно что треуголка для Наполеона. За столом играют в карты, вкруг него блестящие офицеры, вся эта незнакомая карточная терминология… Абцуг и апелляция, вскрышка, вызов с онерами, инвит и консоляция… запрещенный фазер… Да. Стол был, и отличный – но, так сказать, в потенции.

Он пребывал в сарае во дворе театра. Собственно, он занимал собой весь сарай, ибо был действительно огромен. Щурясь в паутинные углы сарая, завпост сказал, что стол привезли, когда сарай еще не был доделан. Стол затащили и потом достроили стену сарая и крышу. Несколько театрального реквизита по углам сарая помещалось только потому, что стол был круглый, а сарай – квадратный. В свободной квадратуре валялась какая-то ненужная рухлядь, давно сгнившая, но стол был цел: огромный, больше 5 метров в диаметре, из цельных бревен.

Главный был главным и стоял на идее «Дамы» намертво. «Дама» без стола не могла никак. И потому нам, троим рабочим сцены, надо было сквозь январскую пургу доставить столовое чудовище через двор в здание театра и на сцену.

Отделить от него удалось только ноги. Эти бревна мы перенесли отдельно, а саму столешницу поставили на ребро и докатили до боковой стены театра, выломав сараю стену. В боковую дверь театра стол не лез – пришлось выломать панели стены (удалось – вдумчиво строили, понимали, что театр – штука разборная) и втащить стол внутрь, попутно обдирая все выступающие из стен занавеси, крючки, засовы, петли и штукатурку. Сам стол нисколько не пострадал – как был огромный и щелястый, весь в каких-то рубцах и запилах, так и остался. Кто и зачем его раньше топором рубил, не пойму. Но не дорубил.

Мы вкатили его на сцену, поставили в центр, пришили ноги: «Даму» можно было ставить. Стол накрыли какой-то необъятной пыльной попоной, которая будет играть скатерть. Поставили на него бутылку, которая будет играть дорогое вино.

Труднее было найти стаканы – ну не из чайных же, граненых, взятых из буфета, гусарам пить? Все же отыскались какие-то бокалы странного и, возможно, дореволюционного вида. Кого они играли раньше, сказать трудно, но были они изнутри и частично снаружи покрыты липкой несмываемой бурой гадостью. На этом субстрате произрастала жизнь – какая-то изумрудно-зеленая плесень длинными волокнами вросла, по-видимому, прямо в стекло. Попытка сполоснуть оживила плесень, та еще пуще зазеленела, и вид у бокалов стал совсем зловещий. Кто-то предложил помыть всерьез, но запускать пальцы внутрь бокала никто не вызвался.

Что делать? Против жизни не попрешь. В бокалы плеснули воды, которая сквозь буро-зеленые стенки отлично играла вино. Пахло это хозяйство так, что тот из рабочих, кому после проигрыша в шахматы выпадало волочь это на стол, держал бокалы на вытянутых руках, борясь с тошнотой, подбегал к столу, шлепал реквизит рядом с бутылкой и убегал отмывать руки.

Квалификация актеров была значительно выше. Им приходилось сидеть за одном столом с бокалами, играя офицеров и в карты, нести вздор, молодецки прикладываясь к… Как они это делали? Специфика таланта. Я не раз наблюдал, как артист недрогнувшей рукой брал один из бокалов, подносил к губам и делал вид, что жадно пьет. При этом, едва оторвавшись, произносил требуемые ролью слова, даже не давясь. Железные люди.

К столу и бокалам полагалась, собственно, еще одежда – форма всяческая гвардейская. Главный подорвался, и форму пошили. Она была разных цветов – мундиры малиновые, небесно-голубые, темно-зеленые, но все – из того материала, который идет на солдатские шинели. Не знаю, может быть, из зала были видны мундиры, но метров с пяти-семи зрелище было жутковатое. Что-то вроде малиновой телогрейки… Про то, как сидели штаны, которые играли панталоны, на людях, которые играли офицеров, я не скажу ни слова – раз истории санкюлотские, имею право.

Особенно подводило наших железных актеров неумение в этих мундирах жить. Как ни вешали на них густые эполеты, звезды орденов и всякие висюльки, сразу было видно – с этим мужиком ты вчера ехал в переполненном автобусе, этот не дурак поддать, а тот затюкан женой и зарплатой. В общем, не гвардейский у них был вид, хотя терпение и стойкость просматривались. На дворян, не то что столичных, но хотя бы непоротых, реквизита явно не хватало.

Из чистого любопытства я поинтересовался у помрежа, как тут быть и как другие обходятся. Помреж поведал мне театральную байку: будто был при одном из театров еще в 1970-х один старичок из бывших, он и учил артистов ходить, сидеть, глядеть и прочее. После его выучки они чем-то от посетителей метро отличались и впечатление от спектаклей было приличное. А потом старичок помер, и теперь во всех театрах так и играют, как есть.

Зато, напомню, люди очень профессиональные. Я просто не знаю, как можно было тот бокал к лицу поднести и запах вдохнуть – а они и на репетициях, и на премьере… По-моему, они даже пить из бокала бы смогли, если б надо было.

Я называю это отвагой.

2004

Как-то зимой я работал в институте имени Гнесиных, рабочим сцены при оперной студии. Обязанности мои во время дежурств на концертах состояли в вытаскивании рояля, установке на сцене исполнительских стульев, давании первого, второго, а по согласованию с исполняющим – и третьего звонков, а также в ответственном ожидании конца исполнительской процедуры. В налаженном ритуале дежурств я изучал дебюты, увлекшись «Книгой начинающего шахматиста», быстро забывая лица исполнителей, – как их называли специальным термином, концертантов. Но один мне запомнился.

Он пришел очень рано, за час до начала концерта. Пришел и стал без устали разыгрывать один пассаж, и я еще подумал: «Как ученик». Играл он минут сорок и, ворочая стулья, я успел хорошо его рассмотреть. Он был низенького роста, за пятьдесят, толстенький, чистенький, его исполненное щек лицо украшалось огромными выхоленными бакенбардами, напоминая немного дореволюционного городового, как их теперь обычно рисуют. Его сюртучок имел огромные отвороты – шире плеч, и был украшен затейливого вида пуговичками. Лицо его во время этой репетиции выражало полную серьезность и как бы даже усиленность.