Сергей Греков - Везунчик. Сборник рассказов

А мои чистоплюи-интеллигенты даже на скромную дачу не накопили… Честные коммунисты, видите ли! Хотя нах мне нужна эта дача?!

Но мать на то и мать – подняла! Шурка поступил в институт, хорошо учился. Легко мог бы и лучше, только пожить-погулять тоже хотелось. Красотой он не шибко блистал, но ведь любая, даже самая ослепительная красота, – предмет спорный, а обаяние – бесспорный, что признавала вся общага. Там мы с ним и познакомились, оказавшись волею судеб и студсовета в одном блоке, в двухместной комнатушке.

После очередной пьянки проснулись в обнимку, да еще и в чем мать родила… Когда мой шок прошел, быстро выяснили, что у нас так много общего, что ничего общего быть не может – в сексе, разумеется. Шурка еще пошутил: «Один раз – не фортинбрас». Как-то сразу легче стало. С ним вообще было легко…

Я повспоминал ту ночь, помучился и смирился. Хотелось быть современным свободным человеком. Делал вид, что мне все равно, когда в комнате появлялся очередной «друг». Чтобы избавиться от наваждения, менял подруг, все надеясь, что какая-нибудь понравится по-настоящему. Шурка относился к моим поискам с юмором, только однажды заметил: «А тебе их не жаль?»

А чего жалеть? Подумаешь! Да и девушки расставались со мной легко. До обидного. Сами. А вокруг все парни говорили, что девки только «об одном думают»…

На излете студенческих дней один из «друзей» Везунчика, нагрянув в общагу в его отсутствие, пристал ко мне как банный лист. Тут-то все, «о чем так долго говорили большевики», и совершилось – старорежимные комплексы рухнули с оглушительным треском, на развалинах мачо-самца-ловеласа возник совершенно новый человек. Так мне тогда показалось – новый…

А Шурка только махнул рукой: «вот видишь, а сколько визгу было? И не такая, и жду трамвая…» К измене своего дружка (да и к моему нестойкому и недружескому поведению) отнесся философски: «одним засранцем меньше станет – одной „подругой“ больше будет». Больше ни он, ни я эту прошмандень и не видали.

Какими трогательно-безоблачными показались вдруг далекие дни, когда-то бывшие совсем неустроенными, пасмурными. А что? Мы не были москвичами, и нас ожидало распределение, подчас в весьма глухие уголки страны. Неизвестность пугала, но еще больше, как ни странно, страшило покинуть холодную, неприязненную к иногородним, и все же такую огромную притягательную столицу, где только и могли осуществиться наши надежды, расцветавшие тогда пышным цветом. Увы, чаще всего пустоцветом опадавшие. И мы с трепетом ждали, куда выведет кривая, надеясь, что она все-таки окажется не настолько «кривой».

К Шурке многие забегали – погреться у камелька радушной улыбки, которую он прятал в пшеничных усишках, будучи едва ли не единственным из моих сверстников, отпустившим этот прибамбас, на ту пору совершенно не модный. Уже одна его улыбка никого не оставляла равнодушным!

Имена и лица медленно пробивались сквозь толщу лет, путались и сплетались в причудливые картинки, свойственные одной только памяти, яркие, как опадающие с деревьев листья… Вспомнились любимые Шуркины строчки, из Ростана:

Последней красотой увядший лист блеснет —

Его падение похоже на полет…

Технарь-технарем, а Ростана знал! Это притягивало еще больше.

Минувшие дни кружились перед глазами, и не понимали, что они – беспомощное прошлое, что их уже больше нет, совсем… Может быть, и человек вот так же уходит, не поняв, что уходит? Просто идет себе дальше в неведомые дали. И Везунчик – тоже так? И время, и даже смерть – не властны над нами?

Почему-то первой из этого вороха опавших дней возникла Алена – натужно молчаливая, тощая, смуглая, повредившаяся на еврейской теме. Она была хохлушкой, но страстно мечтала втереться в иудаизм и соответственно выйти замуж. «Птичка, которая хотела стать рыбкой».

Тогда тема выезда из страны была тесно связана с этническими нюансами. Но, к слову, общежитская юдофилка вовсе не собиралась никуда ехать. Просто она странным образом влюбилась в нацию, во всех евреев скопом. Ей хотелось быть «избранной» не в студсовет, а по жизни. Видели бы вы трагические глаза Алены, когда мы ели сало! Зов крови и благоприобретенные религиозные табу вступали в бой на разрыв аорты.

Иудаизм брезгливо отпихивал ее: следовало иметь в предках полноценных питательных евреев, а не четвертого мужа мессалины-бабушки. И то сказать: проще было выучить сопромат, чем запутанные правила кашрута, простиравшиеся даже на такой далекий от диетических казусов предмет, как супружеская простыня с целомудренной дыркой. Впрочем, щедрая на плоть Украина тоже не тряслась в восторге от нашей подруги: худа, молчалива, «ни кожи, понимаешь, ни рожи».

А мне она казалась утонченной красавицей, разве что с прибабахом. Я даже удивленных родителей бесплодно тряс на предмет евреев в роду, – но ни одного соломонова яблочка с нашего «древа» так и не упало…

Меня Алена замечала на уровне «привет-пока» – неликвидный славянский шкаф. Зато Шурка, тоже вполне беспросветный русак, был великим и, пожалуй, единственным исключением из ее юдофильских пристрастий – «с ним одним она была добродушна, весела».

А местный шармёр Анатолий, любивший выиграть в преферанс? Не поиграть, а именно выиграть. Он нуждался в постоянном самоутверждении, поскольку внешность была из разряда «довольно красивый».

Впрочем, Толя самоутверждался и сидя в сортире в полном одиночестве.

По причине сосредоточенности на сравнительных достоинствах своей персоны или по обостренному самолюбию, но, как я теперь понимаю, он был неинтересным игроком: тугодумно делающим неверный ход и потом истерящим с пол-оборота.

Даже Шурка ему как-то заметил: «Знаешь, ты что-то очень меняешься в игре, даже не узнать… Перестаешь быть симпатичным. Тебе денег жалко? Ну так не ходи с семерки под вистующего!»

У воспоминаний об Анатолии был фрагментарный характер разбитого зеркала: отдельно античный нос, отдельно взор с поволокой, отдельно нервная рука с веером карт – таких замусоленных и ветхих, что мы вечно путали королей с дамами. По жизни, впрочем, такое тоже время от времени происходило… А играли мы в ту пору азартно: до рассвета, до рези в глазах, когда у всех уже заканчивались сигареты и раскрошенные бычки шли на самокрутки из газеты. Теперь в это даже поверить трудно!

И ничего – поутру подхватывались и бежали в институт, и хрен нам был по деревне!

Как-то Везунчик застукал шармёра за странным занятием. Тот сидел голый на кровати, во рту держал гвоздь, а другим гвоздем водил по телу. Гвозди подсоединялись проводками к плоской батарейке с лампочкой, которая периодически вспыхивала. Оказалось, Толя ищет у себя эрогенные зоны… Ну интересно же!