Владимир Бурлачков - Избранное

– Оль, давай? – предложил Лешка. Не дожидаясь ее согласия, Венька махнул рукой буфетчице – юной восточной красавице. Взяли чашечки и кофейник, уселись за низкий столик, закурили.

– А вы чего? Надоело кататься? – спросил Венька.

– Ну, перерыв надо сделать. У меня уж все кости болят. Весь в синяках. Хоть вчера что-то получаться стало. А то – никак. Влево еще ничего, а вправо стану поворачивать – обязательно упаду. У Ольки и то лучше выходит.

– Прям уж, выходит.

– Научитесь. Не сразу. Я помню, когда первый раз сюда приехал, у нас в группе девчонка была с юга откуда-то. На беговых лыжах ни разу в жизни не стояла, не то, что на горных. У нее не получается – она сразу плакать. А я ее утешить хотел, говорю: «Ничего, научишься. В цирке вон медведя учат на велосипеде кататься».

– Слушай, а откуда здесь минеральную воду носят? – спросил Лешка.

– Источник недалеко. Через мост и вверх по дороге.

– Сколько идти?

– Ну, минут пятнадцать.

– Оль, сходим?

– Потом. Мне в Москву позвонить надо. – Ей действительно хотелось позвонить матери.

– Мне, кстати, тоже надо. Ты сейчас пойдешь? – спросил Венька.

– А там открыто?

– Вроде работают.

Лешка идти на переговорный пункт не захотел и они пошли одни. Заказали разговоры, сели на диван дожидаться.

– Ну, что скажешь хорошенького?

– На тебя смотрю. – Венька пожал плечами.

– Посмотри.

– Что-то ты больно колючая.

– Не нравлюсь?

– Что-то осталось.

– Спасибо и на этом.

– Муж у тебя хороший парень. – Она кивнула. – А работаешь сейчас где?

– Инженер на заводе.

– А в аспирантуру почему не идешь?

– Пробовала, не взяли.

– Понятно. А я статьи начал писать, о кино. Прямо большой специалист.

– Молодец ты. И шуба у тебя красивая.

– Попал тут в прошлом году в Данию с одной делегацией. Ездили о высоких материях рассуждать. Вот хоть прибарахлился. – Он оглядел себя. Тон у него был все тот же – растянутый, ленивый и равнодушный. И та же пренебрежительная манера отзываться о самом себе: вроде бы и чудило и весельчак, а если что удается, все чистой воды случайность, и от одного этого уже становится смешно.

– Папочка, небось, и в поездку тебя устроил?

– При чем здесь… Сам я, что ли, не могу?

– А чего это ты кино заинтересовался?

– Ну, так… Молодые годы прошли. Пора чем-нибудь заняться. Это тогда я с делами не торопился.

– Правильно делал. Да тебе и незачем было торопиться. Тебе давно все запрограммировали. Родители еще когда, небось, сказали, кого из тебя сделают.

– При чем тут родители?

– Да так…

– Злая ты какая-то стала.

– Ну, ты что… Я же шучу.

– У тебя ко мне нынче просто антипатия. – Он меланхолически вздохнул.

– Ну… Куда ты хватил…

– Как знаешь… Только я все равно хороший и веселый.

– Да, конечно же.

Веньку вызвали первым. Он не закрыл дверцу будки и она слышала его разговор.

– Алло. Это ты, любимая женщина? – Последовала пауза. – Ну, как ты там? – Пауза. – Я по тебе соскучился. Соскучился и скоро приеду.

Дальше она не слушала, отошла в другой угол.

Венька уезжал через два дня. Провожала его вся их компания. Пришли и они с Лешкой. В номере распили бутылок пять шампанского и, взявшись за руки, шумно отправились к автобусной остановке. Не было только певца из Ростова. Когда сидели в номере, он показывал всем цепочку у себя на запястье и говорил, что она из хорошего золота, надутая и очень тяжелая. А Венька сказал: «Златая цепь на дубе том…»

– Прощайте, легкомысленные друзья мои, – орал Венька, высунувшись из узкого автобусного окна. – В Москве встретимся! Провожающие что-то закричали в ответ. Это всеобщее ликование передалось и ей. Подняла руку, чтобы махнуть Веньке на прощание, и подумала: а все-таки интересно, что станется с ним дальше? Неужели так легко и проживет? Но она была далека от мысли желать ему каких-то невзгод.

Он сразу понял, что она не такая, как все. И даже не из-за красивой одежды и необычных, дорогих игрушек. Она казалась совсем взрослой – спокойной, немногословной и уверенной. Не прыгала, не хлопала в ладоши в порывах нечаянной радости и не обращала внимания на глупости. У нее был удивительный взгляд. Она смотрела не снисходительно, но ласково и горделиво. Невозможно было ее обидеть – толкнуть или дернуть за косу.

Большой двухэтажный дом с застекленными верандами – один из самых красивых в поселке – купил ее дед. Про деда говорили, что он композитор. По воскресеньям у их непроницаемого забора стояли две-три машины, слышались голоса, музыка и легкий дымок вперемежку с запахом жареного мяса. Забор был таким высоким, что заглянуть за него было невозможно даже с велосипеда, и все, что происходило за ним, оставалось неведомым. В будни девочка открывала калитку и выходила на улицу. С ней все быстро перезнакомились, и только его что-то удерживало подойти и заговорить. Он пролетал мимо на велосипеде, вызывая злые окрики ее деда, играл вместе с ней на улице, но так ни разу и не заговорил. А когда однажды она позвала всех к себе на веранду, он заорал, что ни за что не пойдет и остался один.

Скоро он понял, что его нарочитость всем заметна. Он так испугался, что перестал приходить к ее дому.

Они столкнулись в толпе возле кинотеатра и переходили улицу совсем рядом.

«Ой, тише!», – сказала она, боясь, что он побежит перед встречной машиной, и взяла его за руку. Он почувствовал мягкое прикосновение маленькой пухлой ладони и обернулся.

Он посмотрел ей прямо в глаза и не смог оторваться. И что вдруг так заколдовало? Отчего потерял дар речи? Стоял и смотрел в ее глаза – ясные, несравненные, дивные. Они были добродушными, милыми, чуть удивленными; они смотрели на него очень внимательно. Реснички глаз чуть моргнули и он пришел в себя. Отвернулся, отпустил ее руку и бросился через улицу.

Про любовь нельзя было рассказать ни единому человеку. Он понял это сразу. И еще он понял, что любовь должна погибнуть. Они из разных миров: он – из того, что простирался вокруг, – со старыми домишками, в одном из которых он жил, с грязной улицей, с криками и бранью; она – из чистого и странного, в котором он никогда не был и который мог быть для него только враждебным.

В конце августа девочка уехала в Москву. Оставалось ждать осенних каникул. По вечерам он забирался на крышу сарая, прятался под ветки старой яблони и сидел, глядя в темноту и думая о том, что все в жизни получилось так нескладно и нет надежды на то, чтобы будущее хоть что-то исправило. Даже в самых своих далеких мечтаниях он не видел себя рядом с ней. Для него она оставалась недосягаемой.

К десятому классу его любовь стала проходить. Но стоило увидеть ее – охватывала такая растерянность, что даже голос менялся. Он старался, чтобы она ничего не заметила, равнодушно здоровался и проходит мимо.