Арсений Коваленко - Темный дом. Самая первая история любви

Она злилась не на них, хотя на них она тоже злилась, она скорее злилась на себя. Её выводило из себя, что она так долго не знала, чего хочет на самом деле, а когда узнала, было уже поздно. Её злило, что её судьба закрутилась не в ту сторону, а начатый ей не так давно самостоятельный путь пролёг не через те места. Она злилась на всё вокруг: на эти отвратительные старомодные занавески, диван с продавленными секциями, с множественными мерзкими подушками, от которых рябило в глазах. На дедушку с иронической улыбкой, которого уже не было больше двадцати лет в живых, она злилась особенно сильно. Она злилась на саму жизнь и судьбу.

Все её козыри и нерушимые аргументы подошли к концу, и уже больше от досады, не надеясь на победу, она заявила родителям:

– Это моя мечта, я поняла, что рождена именно для этого!

На её удивление, обычно привычные для её отца, слова произнесла мама:

– Стейси, дорогая, твоя мечта меняется каждые несколько месяцев, наверняка через какое-то время ты будешь мечтать о чем-то другом. Более… эээ… реальном.

Голос мамы был мягок, но повелителен. Стейси начала вредничать, уже совсем не надеясь выиграть хоть что-то из этого семейного скандала, который она сама начала и она же проиграла:

– Нет, не поменяется.

– В кого же ты такая упрямая, милая?!

– В дедушку я такая упрямая.

Случайная фраза Стейси про дедушку, сказанная вот так, как кинутая собаке – кость, зажгла какое-то противоречивое чувство в её душе. В её глазах разгорался пожар, потушить который уже никто и никогда не сможет. Её мама, угадав в роковой фразе дочери, огненное зарево большого пожара, который уже поднимался над горизонтом, сильно испугалась. В дочке просыпался отец её мужа, упрямый и вздорный старик, который шёл до конца, и ничего не боялся. И, в конечном счете, таки, старый дурак, добился своего, побывал в космосе. От одной сказанной фразы вся ситуация начала выходить из-под родительского контроля, мать уже чуяла угарный газ. Ложная победа над своим ребенком, естественно дочке же во благо, таяла прямо на глазах.

Надо было предпринять что-то экстренное:

– Это не безопасно, Стейси! Не думаешь о себе, подумай о нас с папой, мы поседеем. Я не переживу этого! Ты хочешь, чтобы твоя мама умерла от разрыва сердца или сошла с ума? Ты слышала, что младший из Коллинзов, разбился насмерть, а он еще только стажировался.

Стейси закатила глаза и стала изучать круглый торшер посередине гостиной. Она уже не очень-то слушала маму. В ней пробуждалось дедушкино упрямство на грани глупости и желание идти до конца, во что бы то ни стало. Тут же она решила начать свою новую жизнь, с отстаивания своей правды:

– Все очень безопасно, ма! Даже сам гражданент вчера говорил про это, что мы должны быть сильными, должны быть вместе, вперед к звёздам, и всякое такое…

– Но родителям Фреда теперь…

Стейси перебила маму:

– Ну и что теперь?! Тысячи граждан каждый день гибнут в дорогах, что теперь, пешком ходить?!

Родители грустно посмотрели на Стейси. Всё-таки какая ещё их дочь юная и наивная, ведь сама не знает, чего хочет. В безрассудном чаду юношеского максимализма, назло своим родителям подвергать себя такой опасности могут только глупые дети.

Разговор продолжался очень долго, но в целом ходил по одним и тем же рельсам. Стейси капризничала и убеждала всех и больше всех – себя, скандалила и стояла намертво. А родители не могли, не хотели ей помогать, ведь Стейси слишком часто меняла свои увлечения и желания. Родители всегда поддерживали её во всех начинаниях, но в этот раз это слишком. И они тоже встали намертво. Неразрешимый конфликт разных поколений и страх за своё единственное чадо, казалось, заставляли их говорить на разных языках друг с другом. В какой-то момент Стейси поняла, что всё это совершенно бесполезный разговор, у неё уже давно высохли слезы и гудела голова. Стейси хотела свободы, и она знала, чувствовала это где-то глубоко в душе – свобода в космосе.

Он, насупившись, молчал, играя желваками на угрюмом лице, которому незнакома улыбка.

Я же выходил из себя:

– Мы постоянно что-то планируем, но без толку. Быстрее наши койки сбегут, чем ты.

Вторая часть моей фразы была уже лишней, и сорвалась так, от злости и безысходности.

Он, нервно задрав голову вверх, неопределенно провел рукой по давно зарубцевавшемуся шраму на шее, после чего горделиво сказал:

– Ты видишь это?

Я машинально погладил аналогичный шрам на своей шее. Старая отметка, опоясывающая верхнюю часть шеи, знак того, что и я прошёл посвящение. Но это было глупо, ведь у всех присутствующих есть шрамы на шее, иначе тебя бы просто не было в живых. Этого ему показалось мало. Он вытянул руку в проём, наполненный бледным электрическим светом. Множественные грубые рубцы на руке, следы сотен битв, заиграли тенями и переливами. Всё это показалось мне смешным и совершенно пустым. Повисло напряжённое молчание, и сам воздух в страхе замер. Остальные молчали, впившись глазами либо в него, либо в меня. Раздувалась буря, успокоить которую можно, только если накормить её кровавой жертвой.

Он всё понял буквально и принял на свой личный счет, как голословное обвинение в трусости. Бледнее и зверея, он заговорил с огромной злобой в голосе, выговаривая каждое слово отдельно, цедя их сквозь зубы:

– Да не пировать мне в высоких залах вместе с Богами, если я боюсь. Побег это святое…

Нехорошее предчувствие посетило меня: в его словах было гораздо больше, чем он хотел сказать. Я резко его перебил:

– Святое, говоришь?

– Да чтоб мне ежедневную норму не выхаживать, если не святое…

Я надавил с угрозой в голосе:

– Святое???

Он неожиданно промолчал, а у меня было уже не остановить:

– Есть что по делу сказать? Давай, мы послушаем.

Он, теряясь, сказал:

– Я уже сказал…

Я опять его перебил:

– Больше тебе сказать нечего.

– Но…

Я практически заорал на него:

– Подкоп, мятеж, что ещё? Всего два варианта? Что в твоем плане нового? Мятеж через подкоп? Или подкоп через мятеж?

Я выжидающе уставился на него. Он замолчал, весь как бы собрался, готовясь к решительной битве. Вдруг я услышал от него то, что теперь должно было стать его последними словами:

– Ты не чуешь запаха свободы и поэтому не приведёшь нас к ней, ты слишком стар, Вождь.

Ненависть разлилась по жилам, в висках застучало, перед глазами забегали кровавые зайчики. Быстрым движением я разбил ему нос, другой рукой схватил за волосы и сильно ударил головой об стойку койки. На миг он потерялся в пространстве, кровь залила ему лицо, и этого мига мне было вполне достаточно. Схватившись в него обеими руками, я резко выдернул его из угла, и сбросил в пропасть. На секунду я увидел его лицо в проеме электрического света над самой бездной. Не понимающее, отчаянное лицо, полное ненависти и страха. При падении с такой высоты у него нет шансов, это гарантированная смерть. Но я пожалел, что не оторвал ему номерную бирку, это было опрометчиво с моей стороны. Если он каким-то чудом выживет, это создаст мне множество проблем.