Альманах - Альманах «Российский колокол». Спецвыпуск «Смехотерапия»

Вдруг стали верными мужья,
и дома, под семейной кроной,
легко их держит без ружья
малютка-вирус, что с короной.

А вирус вырос прямо на глазах,
глаза от страха вырастают тоже.
Нужна нам осторожность, а не страх:
мыть руки, а затем руками рожу.

Все слышали, кричал один кретин:
«Зачем он нужен, этот карантин?
Пусть вымрут все, останусь я один,
никто не будет знать, что я кретин!»

Из-за карантина
сбилась вся рутина,
новая рутина – домоседом стать,
там ведь все знакомо:
холодильник дома,
телевизор, кресло… и еще кровать.

«Свет мой, зеркальце, скажи,
да прибавь полпуда лжи:
что юна я и красива,
ну, морально поддержи!»
Только зеркальце в ответ:
«Ты страшила – хуже нет,
и ваще, чего пристала,
шла б лечила свой привет!»
Со стекляшкой что за спор?
Вот и кончен разговор.

В тот день я встань немного позже,
немного раньше – все равно,
он по-другому был бы прожит,
а с ним и жизнь заодно.
Пришла б другая электричка,
людскими лицами рябя,
я б встал у двери по привычке,
но там бы не было тебя.
Друг друга мы б не повстречали,
две разных жизни шли бы врозь,
другие радости, печали
нам пережить бы довелось.
Как мы зависим от минуты!
Как важен в жизни каждый миг!
Хоть эта мысль и пресловута,
я лишь тогда ее постиг.
Я понимаю, что отчасти
все предначертано судьбой.
Но все-таки какое счастье —
иметь будильник под рукой!

Кричала неизвестность:
«Хочу известной быть!»
И крика неуместность,
тщеславие и прыть
ничуть ей не мешали,
а помогли в пути:
от крика все устали
и дали ей пройти.

Один поэт прекрасный жил и грезил,
что будет долго людям он любезен.
То были очень скромные мечты —
немыслимой достиг он высоты:
он в русском мире просто стал кумиром
и безраздельно правит этим миром.

Слепил Господь Адама,
а тот спросил: «А дама?
Жену мне подавай!
Иначе рай – не рай!»
Вот так с плеча, без правил,
хоть это не игра,
вопрос ребром поставил —
остался без ребра.

Я, помню, подумал: «Кажись, я в раю»,
когда посмотрел я на Раю мою.
Раевская Рая, цветы собирая,
нагнулась к ромашке у края сарая.
Тогда еще Рая моей не была,
работала, драя коровок села.
И я ей сказал, от любви замирая:
«Пойдешь за меня?» Улыбнулась мне Рая
и мне протянула веселый букет.
С тех пор пролетело… забыл, сколько лет.

Я берегу на берегу
твою одежду.
Уйти я просто не могу:
я жду с надеждой,
что, выйдя из воды нагой, —
прекрасней нету! —
напишешь на песке ногой
«Иван+Света».

Могла бы ходить я подолгу без жалоб,
когда бы в ботинке не терло, не жало б,
но я постоянно и хнычу, и ною:
могли б мастера делать обувь иною!

Какая-то малявка, невидимая глазу,
нас всех арестовала, не спрашивая, сразу,
и вы, большие дяди, и мы, большие тети,
сидим себе под крышей, скучая по работе.

Распотрошить богатеньких да и раздать все поровну —
Советы так задумали всех вывести из тьмы,
нет чтоб приставить к каждому Арину Родионовну,
тогда, быть может, Пушкиных имели б больше мы.

Ушел Евтушенко – поэт и проказник,
друживший с властями, им вызов бросал,
ушел он в шутливый и радостный праздник
и долго оставшимся жить приказал.

Воруют все. Не все, ну так почти.
Но тут есть разница, и ты ее учти:
на горстке честных держится мораль.
Но мне их почему-то очень жаль.

Выпьем, верная подружка
всех моих суровых дней,
ты моя пивная кружка,
ведь с годами все сильней
и чем дальше, как ни скверно,
то все крепнет и растет
наша дружба, что, наверно,
и до смерти не пройдет.
Ты всегда была со мною
среди горестей и бед,
в дни тяжелые, не скрою,
лучше друга в мире нет.
Когда я на целом свете
был не нужен ни хрена
никому, в минуты эти
до краев опять полна
поцелуем своим страстным
ободряла меня вновь,
возвращая на мгновенье
жизнь, и слезы, и любовь.
Ну а я все раз за разом,
сколько – и не сосчитать,
невпопад, неверным глазом
наполнял тебя опять;
и собачьей нашей жизнью
уж давно по горло сыт,
словно с плеч срывал я разом
груз печалей и обид.
Разлучить меня с тобою
в этой жизни, и не раз,
все пытались, взять к примеру
исторический указ;
тот что вместе с перестройкой
появился, и тотчас
трезвость стала нормой жизни
как кошмарный сон для нас.
Сколько раз в те дни лихие
приходилось мне опять
свою верную подружку
всякой дрянью наполнять!
Только сила убеждений
становилась все сильней,
и без страха и сомнений
я хлебал столярный клей.
Еще много потрясений
нам в отечестве своем
в дни разброда и волнений
доведется и потом
пережить, но, слава Богу,
те дурные времена,
словно банка самогона,
что вся выпита до дна,
миновали безвозвратно
много лет назад, и вот,
как обычно, вслед за пьянкой
опохмелка настает.
И народ, как дядя Сидор,
что проснулся с бодуна,
до сих пор понять не может,
хоть ты тресни, ни хрена,
вспоминая это время,
что теперь уже прошло,
как вообще все в этой жизни
получиться так могло.
Как обычно, не успели
мы и глазом-то моргнуть,
а тех лет, что пролетели,
уже больше не вернуть;
вот и страсти, что кипели,
все остались где-то там;
ну и что же остается
нынче, братцы, делать нам?
Ну так выпьем, где же кружка?
Сердцу станет веселей,
как и сам товарищ Пушкин
со старушкою своей…