Петр Богдан - Легенда о водяном коне. Часть II. Забытое мстит всегда

– Мой атеизм всегда со мной! – я строго посмотрел на нее. – Я всегда его ношу в правом заднем кармане джинсов.

– А ну-ка, покажи! Не верю!

– Не веришь? Ну, смотри же! Сейчас я достану из своих широких штанин самый большой атеизм из всех, которые ты когда-либо имела честь лицезреть! – я привстал и полез в карман. – Но где же он? Странно. Отправляясь в поездку, я кладу его именно в этот карман джинсов! Может быть, я его случайно положил в задний левый карман? И там нет! – я с удивлением развел руками. – Может быть, я положил его еще в какой-нибудь карман? – с этими словами я лихорадочно принялся шарить по всем своим карманам, изо всех сил изображая на лице растерянность и испуг. Марина смеялась от души. Татьяна Федоровна тоже не смогла удержаться от улыбки. Наконец, запыхавшись, я перевел дух и в бессилии опустил руки.

– Увы! Должен признаться, по всей видимости, я совершенно случайно оставил его в своей кандидатской книжке. Хотя, – я подмигнул Марине, – для желающих побыть с Матушкой-Природой наедине, он был бы третьим-лишним.

– Да, – вдруг с каким-то энтузиазмом согласилась Татьяна Федоровна, – атеистом легко быть в городе, среди суеты мирской. Но здесь, на свежем воздухе, в лесу – так и чувствуешь, как какие-то силы вливаются в тело. И душе иногда так и хочется вверх, вверх к облакам.

– Боже мой! – я всплеснул руками, – Татьяна Федоровна, признайтесь, в молодости вы, наверняка, писали стихи!

– Признаюсь, – покорно улыбнулась Татьяна Федоровна. – Еще студенткой. И знаете, ребята, когда я их писала, меня охватывало самое настоящее божественное (она подчеркнула это слово) вдохновение.

– Прочтите что-нибудь! – попросила Марина.

Татьяна Федоровна грустно усмехнулась:

– Хотела бы. Да уж не помню ничего. А тетрадки со стихами выбросила раз, после ссоры с мужем. Теперь вот жалею, локти кусаю, да поздно уже. Но вот что интересно: состояние, в котором я писала стихи, я помню очень хорошо, и состояние это было удивительное, до того светлое и чистое – что в нем и нет сомнения – Бог есть, и он несет счастье, и он добр! Жаль, что после него снова охватывали сомнения – вокруг всегда было столько жестокости, и так называемая «настоящая» жизнь просто переполнена грязью и гадостью.

– Да уж, это точно, – сделав сочувствующее лицо, закивал я. Я всегда так делал, когда разговор становился мне неинтересен, а уйти было неприлично.

– Ты нам рассказывал об этом жутком существе, – продолжала тем временем Татьяна Федоровна, – с которым ты столкнулся – водяным или еще каким-нибудь конем, говорил, что это легендарное существо – воплощение зла, что появляется оно там, где зла много, а я думала, как же полно вокруг нас этого зла, и было, и есть, и будет. Полезут и не такие чудовища. Ты рассказывал, и мне вдруг вспомнилась одна история, которую поведала мне еще бабушка. И ты знаешь, Саша, она чем-то похожа на твой рассказ.

Я резко поднял голову от чашки.

– Там есть существо, которое сильно напоминает твоего водяного коня.

– Не может быть! – я впился в глаза Татьяны Федоровны. Появившаяся было сонливая рассеянность испарилась без следа.

Марина с удивлением смотрела на Татьяну Федоровну.

– Однажды вечером, когда мне было лет восемнадцать-девятнадцать, – начала Татьяна Федоровна, – Сталин к тому времени уже умер, и люди уже не так боялись говорить, бабушка – ей тогда было, наверное, не меньше семидесяти – она была еще в полном здравии – принялась говорить мне о прошлом. Как сейчас помню тот вечер: мама с папой ушли в театр, младший брат Гога (теперь Георгий Федорович) убежал к соседскому мальчишке играть, и мы с бабушкой остались одни. – Татьяна Федоровна говорила, лицо ее слегка покраснело, выдавая волнение, но глаза как-то заполнились чем-то большим и теплым, они словно обратились вовнутрь, и через них потекла, волной за волной, вступая в свои права, боль неистребимо живущего в нас прошлого.

– За день перед этим я поссорилась со своим тогдашним кавалером. Я надеялась, что он придет мириться и сочиняла про себя упреки, которые выскажу ему при встрече, – Татьяна Федоровна ласково улыбнулась чему-то внутри себя. – Бабушка оторвала меня от так и не прочитанной страницы учебника и позвала ужинать. За ужином она незаметно вспомнила про свое житье-бытье, и почему-то разговорилась, хотя была не из любительниц «побалакать». Я сначала слушала в пол уха, но потом неожиданно для себя увлеклась и уже не могла пропустить ни одного слова. Может быть, оттого, что бабушка рассказывала о своей жизни очень редко, или оттого, что мне хотелось отвлечься от своих огорчений, но так или иначе я запомнила ее рассказ очень хорошо. Тогда он произвел на меня потрясающее впечатление.

– Случилось это в начале тридцатых годов, в самый разгар коллективизации. В каком точно году, не помню. Мужики в нашем районе были, в основном, середняки, в колхозы шли неохотно. В некоторых деревнях ситуация была лучше – где были сильные партячейки и комбеды. Но в большинстве сел поначалу колхозы возглавляли самые крепкие и уважаемые хозяева. Не вступить в колхоз тогда было невозможно – автоматически попадаешь в кулаки и антисоветчики. Сейчас все чаще говорят об этих перегибах. Но мне кажется, вся эта коллективизация была сплошным перегибом.

Бабушка рассказывала, нормативы поставок зерна были совершенно непосильными – приходилось чуть ли не последнюю рубаху снимать. А попробуй хоть пикнуть – сразу попадешь в саботажники. А комбедовцев бабушка откровенно называла дармоедами, лодырями, пьяницами и оборванцами. Сколько я с ней ни спорила, она упрямо стояла на своем: комбедовцы – самые отъявленные бездельники на деревне. Сейчас-то я понимаю, что скорее-то всего была права моя бабушка, но тогда я просто горела от негодования. Но была в бабушке какая-то мягкая мудрость – она не навязывала мне своего, а только приглашала послушать.

В нашей Ивантеевке комбедовцы сразу взяли верх. Мама с папой года за два еще, почуяв, к чему идет, распродали имущество и переехали в город. Дедушка умер в двадцатые от тифа. Но бабушка какое-то время еще жила в деревне – она была вдова красноармейца, вдобавок ей было за пятьдесят – старуха, по тогдашним меркам. Ее никто не трогал. Поначалу она наотрез отказалась покинуть родной дом, но в коллективизацию, как она говорила, ей стало до того тошно, что она сама отдала свой дом родне и переехала к маме с папой. Но в разгар событий, что она мне рассказала, она была еще здесь.

Кое-где мужики сопротивлялись коллективизации более успешно, чем у нас в Ивантеевке. Особенно отличались Мокрый Луг и Зеленовка, объединившиеся в один колхоз. Сейчас этих деревень уже нет – на Мокром Лугу только осталась небольшая бревенчатая постройка – охотники иногда ночуют и не дают развалиться. А Зеленовка вся заросла.