Виктор Попов - ДР. Роман в трех тетрадях с вопросами и ответами

Примечательно, что по отношению к прочим читающим Вова соблюдал определенный этикет. Так, не раз и не два бывало, что нужная ему книга уже читается другим заключенным, и Вова терпеливо ждал, пока тот ее прочтет. Никаких санкций к незадачливым чтецам не применялось. Напротив, они зачастую переводились в разряд избранных. Ведь у них обнаруживался некий общий с Ильичом духовный интерес. Но, разумеется, даже «избранные», узнав об ожидании Ильича, ускоряли процесс чтения насколько это возможно – береженого бог бережет.

На воле поначалу на временных квартирах, а потом и в постоянных домах у Ильича сформировалась библиотека, на момент его смерти насчитывавшая несколько десятков тысяч томов. Не все книги, разумеется, сопровождали хозяина. Отправляясь в более или менее длительные поездки, он выбирал лишь некоторые, оставляя прочие на хранении. На этот случай в банде имелся специальный человек по кличке, понятное дело, «Библиотекарь». Хранители периодически менялись. У Ильича были слишком высокие стандарты содержания и каталогизации литературы. Не все библиотекари их исчерпывающим образом соблюдали, а потому покоились в ближайших от книгохранилища лесах и водах.

Круг чтения Ильича оформился в раннем детстве, и тут не обошлось без влияния родителей. Вот только степень его заметно разнилась. Преобладание отца очевидно. Ильич предпочитал научную и публицистическую литературу художественной. Последняя ограничилась в его сознании почти исключительно школьным курсом. Все новомодные литературные течения обошли его стороной, но классику он знал хорошо. До цитирования, и достаточно точного, отдельных мест из Толстого, Достоевского и Шекспира. Бандит предпочитал прозу и драматургию. Поэзию не любил. Впрочем, томик Пушкина был постоянно с ним. Но, как однажды он мне пояснил, скорее из принципа, чем для дела. Художественный текст для Ильича был отдыхом, тогда как наукоемкие труды – своего рода работой. Здесь круг его чтения поразил даже мое набитое специализированной информацией воображение. Так, он хорошо знал античную классику. Не в подлинниках, конечно, но отдельные тексты, например, Платона сразу в нескольких переводах. Он прочитал всю античную историографию, так или иначе переведенную. «Цезари» Светония и вовсе была одной из его настольных книг, с которой он не расставался, даже находясь в розыске.

Стоит отметить, что не менее историков он чтил и древних и позднейших философов. Постоянно перечитывал «Государство» Платона, «Политику» Аристотеля, «Государя» Макиавелли и, что удивительно, учитывая их возвышенную умиротворенность, «Мысли» Паскаля. Свободно ориентировался в немецких классиках. Канта недолюбливал, но уважал. Как и Гегеля. Изучил и, что главное, понял его «Науку логики». Это стоило ему, по собственному признанию, немалых трудов. Гегель вывел его на Маркса, а тот – на Ленина. Главную его любовь. И это, конечно, отдельная тема.

В разное время и по разным причинам Ильич познакомился и с основными религиозными текстами от Упанишад и Дхаммапады до Библии и Корана. Но должного впечатления они на него не произвели. Так как, по его мнению, были все «на одно лицо» – под разными масками говорят, но об одном и том же.

Ильич хорошо знал истории древних и современных войн. Не в этом ли истоки его стратегического мышления? Особую симпатию проявлял к серии «ЖЗЛ», которую собирал и прочел едва ли не всю с акцентом, понятно, на военных и политиках.

Представленный обзор библиотеки Ильича далеко не полный – это лишь основополагающие вехи. Круг чтения Ильича был неимоверно широк и даже на меня, ученого с мировым именем, произвел впечатление. В этом отношении мы были одного поля ягода. Но только в этом отношении. В остальном, как говорится, лед и пламя.

Книга – это выражение культуры в целом, знак мысли, пребывающей во времени, знак накопления знания, созидающего и развивающего, никак не вписывалась в привычную Ильичу жизнь, наполненную убийством и разрушением. Я искал и долгое время не находил связующее звено, но в конце концов, кажется, нашел. Им оказался полный тезка Чокнутого, в честь которого Вова был переименован на второй ходке. Всем нам прекрасно известный Владимир Ильич был как раз между культурой и ее уничтожением, между относительно человеческим и абсолютно бесчеловечным…

Первый раз, как всякий рожденный в СССР, – не берем в счет памятники и плакаты на каждом углу – Вова столкнулся с Лениным в Букваре. Портрет на первой странице врезался в память каждого советского ребенка почище лиц на домашних фото. Первые тексты (опять же, не берем в расчет гуляющие по просторам страны цитаты вождя) Вова прочел много позже. По странному совпадению – незадолго до первого разбоя. Сам он видел в этом некоторую связь, хотя и не мог дать ей точного определения. «Государство и революция» (Вова решил начать с главного) – насквозь пропитанная насилием вещь. Однако о грабеже ювелирки в провинциальном городе в труде Ленина, разумеется, не было ни единого слова. Понятно, что насилие как способ решения проблемы присутствовало и там, и там. Но если в книге оно имело конечной, пусть и весьма отдаленной, целью некий земной рай, то разбой Ильича оставался разбоем и никаких иных целей, кроме личного обогащения его участников, не преследовал. Да и позже какая-либо идеология, по крайней мере, внешне, в деятельности Ильича отсутствовала. Да, он чтил воровской кодекс, следуя ему, в частности в плане семьи. Ее у Ильича никогда не было. Но если речь шла о чем-то более глобальном, здесь Ильич был удивительным, если так можно выразиться, космополитом: не принимая ни один из известных «-измов» целиком, он сформировал в итоге свое, вполне, как мне кажется, оригинальное учение. Разумеется, не лишенное сторонних и порой достаточно глубоких влияний. Очевидно, что воздействие Ленина на Ильича было наибольшим. Я бы сказал, фундаментальным.

Ильич еще в ходе первого следствия начал штудировать полное собрание сочинений вождя, заказывая том за томом из библиотеки СИЗО. Руководство исправительных учреждений, этого и последующих, не знало, как реагировать на такого рода любознательность. С одной стороны, нельзя было не радоваться интересу уголовника, да еще и столь молодого, к творчеству человека, идеи которого лежали в основании охраняемого ими государства. С другой, такой интерес был в некотором роде дискредитаций автора, так как обычные советские люди в подавляющем большинстве к указанному собранию сочинений никогда в жизни не прикасались. Конечно, знали о его существовании, но не прикасались. Не то чтобы чего-то боялись. Просто не имели потребности. Откуда эта потребность возникла у бандита, всякий раз вызывало вопросы, как у начальника первого СИЗО, так и у его коллег в колониях. Ответ Ильича не отличался содержательностью: