Павел Галандров - Симфония дрейфующих обломков

– Сердце – Родине, честь – никому! – проревел Берсенев и кинулся в атаку. В этой роли он действительно более всего напоминал Портоса. Представить его в образе Фанфана-тюльпана можно было только в том случае, если бы этот герой после совершения подвигов лет на пять отправился откармливаться к бабушке в деревню, где при этом еще и выкуривал по пачке сигарет в день.

– Я проучу вас, сударь! – патетично подыгрывал ему Дронский, картинно уворачиваясь от уколов и замахиваясь рапирой.

Мустангов отошел подальше, чтобы не попасть под горячую руку необычных дуэлянтов. Через четверть часа они прекратили носиться по крыше и, тяжело дыша, присели на парапет.

– Уффф… – Сегодня твой день, повезло! Но в следующий раз отыграюсь! – сердито, но без обиды в голосе сказал начальник безопасности.

– Ты слишком открываешься слева, поработай над поворотом! – посоветовал Дронский. – Как, распорядишься, чтобы дельтаплан победителя оттащили наверх?

– Хорошо, как договаривались. Поручу своим парням. но когда проиграешь – сам его на шпиль потащишь.

– Ууу! Это еще когда будет! – подмигнул Дронский и хлопнул коллегу по колену. – Давай! До следующей встречи! Я может, завтра к тебе по работе забегу, подписать несколько пропусков на проход.

Берсенев устало кивнул и начал расстегивать защитную куртку.

Когда Петя и Дронский вернулись к мотоциклу, Федор глубоко вздохнул и посмотрел на спутника:

– Вот ради таких моментов и живем! А в остальное время зарабатываем на то, чтобы жить.

– Федя, вот мне интересно – почему с такими интересами ты стал работать в Минперпро? Ты вполне бы мог окончить какой-нибудь спортивный университет и заниматься гонками или полетами на дельтаплане не три часа по вечерам, а постоянно, в любое время! К чему все эти самоограничения.

– Во-первых, мои увлечения я осознал уже после того, как стал чиновником. Когда-то я был таким же, как ты – тихим, незаметным элементом государственной машины. А потом мне встретился один человек, и моя жизнь круто изменилась. Я даже не представлял, как люблю все это – то, что ты видел сегодня! А во-вторых, я ненавижу непредсказуемость. Да, звучит странно из моих уст, но я имею в виду не экстремальный спорт, а деньги, карьеру, гарантии. Работая не на государство, я никогда не был бы уверен в завтрашнем дне.

– А здесь ты чувствуешь уверенность?

– Да. Мне нравится после ярких ощущений просыпаться и понимать, что начнется привычный день в знакомом мне месте среди людей, объединенных такими же целями и задачами. И что с девяти до полуночи мы тоже будем одной командой! Мы же чиновники! Мы детеныши одного большого, доброго и согревающего тела – матушки России!

– Ха! Интересный ход мыслей! А кто познакомил тебя с… программой от девяти до полуночи?

– Макар Соколевич. У тебя в отделе сидит. Только ему не говори, все равно просто так не признается.

Петя представил себе хмурого и тучного Соколевича, который за сегодняшний день произнес всего пару фраз, и то касающихся проблем с пищеварением. Точнее – крыл матом министерскую столовую.

– Надо же! Никогда б не подумал!

– Да, людям свойственно преображаться ближе к вечеру. Он обычно в это время копает норы около Кремля. Ищет библиотеку Ивана Грозного.

– Ту самую, которая бесследно исчезла после смерти царя? И где хранились какие-то уникальные рукописи?

– Да-да. Соколевич фанат этих поисков. Много лет там копает, скрытые лабиринты ищет. Не знаю, кто его прикрывает, но явно не Берсенев. Кремль – слишком высокий уровень. Там есть свои безопасники, повлиятельнее. Хотя, зная энтузиазм Макара, весь президентский комплекс рискует в один прекрасный день провалиться под землю. Хочешь, сгоняем, поищем его? В Александровский сад вход свободный. А там как раз скрытый подкоп и начинается.

– Нет, спасибо. Можешь отвезти меня к другому человеку?

– Хочешь еще кого-то навестить из Министерства?

– Да. Степан Степаныча. Не могу вообразить, чем он мог бы заниматься в такое время.

– Ха! – повеселел Дронский. – Забавный выбор! Но ты прав – хобби Степан Степаныча ты точно никогда не угадаешь!

«Харлей» с треском разрывал душный воздух столицы. В районе Красной Пресни Дронский притормозил стального коня и показал Мустангову на неприметное кирпичное здание, напоминавшее бывший заводской цех.

– Скорее всего, он тут! – кивнул Федор на здание.

– А что внутри?

– Когда-то была мануфактура, сейчас – забегаловки для хипстеров и лофт для любителей винтажных фоток. Степаныч тоже там, занимается одним любопытным творчеством. Пойдем, чем сто раз услышать, лучше, как говорится, разок заценить!

Обогнув дореволюционное заводское здание из красного кирпича, они подошли к массивной железной двери, испещренной ржавыми пятнышками. Федя нажал кнопку домофона.

– Товарищ Айвазовский, разрешите загнуть по великой нужде! – гаркнул он и захихикал.

– А, Федяй, это ты тут слоняешься! Заходи, не жалко! – услышал Мустангов знакомый сиповатый голос начальника.

– Пошли! Сейчас увидишь святилище Тициана от бюрократии! – и Дронский толкнул тяжелую дверь.

По первому взгляду было понятно, что помещение уже давно перестало иметь какое-либо отношение к производству. Если что и создавалось сейчас за мощными кирпичными стенами, то исключительно для приема внутрь и протирки запыленных струн души. По всему большому пространству были расставлены круглые деревянные столики, на стенах висели красочные плакаты, а посреди зала, подобно органу в старинном костеле, приковывала взгляд барная стойка с огромной радужной пирамидой из бутылок с виски, текилой, ликерами и сиропами. Посреди этого алкогольно-фееричного органа стоял и алкогольный пастор, шевеля знакомыми седоватыми усами.

– Степан Степаныч?! – в изумлении уставился Мустангов на босса.

– Ооо! Новенький наш! Петруха! Только первый день, а уже, смотрю влился в наши ряды!

– А чего тянуть? – ответил за Мустангова Дронский, наливая себе бурбона около барной стойки. – Он уже в первый день зарекомендовал себя как исполнительный сотрудник, не так ли?

– Да, Петя мне сразу приглянулся. есть в нем что-то… Покладистое! Не жопорвач и не жополиз. Золотая серединочка!

– Вот! С языка сорвали! – подтвердил Дронский, хлопнул шот и облокотился на стойку. – Расскажите ему, Степан Степаныч, как докатились до жизни такой, алкотворческой!

– О, это можно! – улыбнулся Ковригин, прошел из-за барной стойки в зал и расположился за одним из столиков. – Я ведь, Петруш, всю жизнь после армии на ответственных должностях. И сын мой тоже. Всегда тянул привычную лямку и при Союзе, и развалили когда, и при нынешних… И в голову не приходило, что возможна какая-то другая жизнь – насколько служба ко мне приросла, как другая кожа. А затем у меня внучка родилась, когда подросла немного, попросилась в художественную школу. С детства любила книжки про художников, выставки, картинные галереи. И вот однажды пришла из школы своей рисовальной и говорит: «А знаешь, дедушка, что главное для человека? Уметь выразить себя так, как никто другой не сможет. Мы все уникальны, только большинство людей не знает о своей уникальности. А помочь ее обрести может только искусство!» Во! Представляешь, Петруш, что мне десятилетняя деваха выдала? Я сначала не придал значения ее словам – мало ли, чему там художники ученикам своим впаривают. Каждый ведь себе на уме, пупом Земли себя считает! Но затем что-то во мне екнуло – понял, что и правда не хватает мне чего-то важного в жизни. То, что у вас, молодых, «самоидентичностью» называется. И решил себя в искусстве попробовать. Чего мне терять? Только ничего путного не получилось, мазня какая-то галимая. Да и внучка забраковала, а у нее глаз наметан уже был. А потом выпивали как-то с приятелями, армейские годы вспоминали, и вот один из них и говорит: «А помните картину „Совет в Филях“, у нашего ротного висела в кабинете? Около которой он нас клясться в любви к Родине заставлял? Еще любил добавить в конце, что нам до тех генералов как до луны раком! А чего их уважать то, Степаныч, скажи, ведь Москву то они профукали! А вообще, чтобы почувствовать себя в 1812 году, надо коньяк „Наполеон“ коньяком „Кутузов“ заполировать, и все!»