Юлия Караваева - Исповедь массажистки. Кончиками пальцев по струнам души

– Ну как ты, дочка? – папа смотрит на меня, как будто ждет, что у меня вот-вот лягушка изо рта выскочит. Мама молчит, это так на нее не похоже. Потом не выдерживает и кидается с плачем ко мне на кровать. Я не понимаю ничего.

– Мам, пап, что случилось? Где Олег? С ним что-то случилось? – затараторила я. – У меня сын родился такой красивый, вот увидишь, пап, с тобой одно лицо, только глаза другие. Мам, да хватит плакать. А Олег когда придет? Он внизу ждет, да? Пап, я тут встать пока не могу, болит все. Ты сходи, спроси, когда мне сына принесут, там дежурная в коридоре была…

Отец резко выходит и тут же возвращается со вчерашней женщиной-врачом. Теперь мешки у нее под глазами синего цвета. Рот – как щель, она приоткрывается и…

– Ваш ребенок умер ночью, девушка. Мне очень жаль. Это случается.

Рыдания мамы. Молчание отца. Где муж-то мой?

– Нет, нет, тут ошибка. Фамилия – Липченко. Вчера родился. Сын. Максим.

– Все верно. Гульнара, надо быть сильной. Мальчик погиб. Родовая травма. Такое случается. Я пришлю медсестру с успокоительным уколом.

В голове у меня все закружилось. Я отталкиваю рыдающую маму и с криком: «Отдайте мне моего сына» лечу с кровати на пол, пытаюсь встать, опять падаю, рву на себя дверь, и опять голова кружится… смутно помню, как меня уложили на кровать, боль от укола в руке и тошнотворное головокружение, которое постепенно переходит в пугающую грязную темноту.

Просыпаюсь опять от тошноты и головной боли, но глаза открывать боюсь. Я уже вспомнила, от чего во мне живет ощущение кошмара. Они тут все, в этой больнице, сошли с ума. Сказали, что Макс умер. Этого же не может быть. Я держала его на руках. Он был в порядке. Боже, вот я дуреха. Это же был всего лишь сон. Кошмар, ну да, так бывает. Роды для женщины – стресс, они послужили катализатором того, что мозг расслабился, наконец, и выпустил все накопленные за беременность страхи в этот сон. Сейчас я позову санитарку, и она принесет мне Макса покормить.

Открыв глаза, я снова погружаюсь в мой кошмар. В углу стоят папа и Олег и о чем-то шепчутся. У моего мужа глаза красные, и такой вид, будто он не спал трое суток. Видя, что я открыла глаза, он бросается ко мне:

– Гуля, Гулечка, он жив. Максимка жив. Он в реанимации. Я им тут их осиное гнездо разнесу, они чуть не угробили сына мне. Ты не волнуйся. Ты только лежи, тебе вставать нельзя. Швы разойдутся.

– Что с малышом? Почему реанимация? Ты видел его?

– Я не знаю. Они тут все разное говорят. С главным врачом так и не поговорил – два дня не могу поймать. В реанимацию не пускают. Говорят – ждите.

– Где ты был вчера? Почему не пришел?

– Да я малость… ну, знаешь, с ребятами, как из роддома приехал, все давай поздравлять, мол, традиция, проставиться надо… виноват.

– Ты что, пил? – только сейчас замечаю идущий него слабый запах перегара. – Ты два дня пил, пока нашего ребенка тут чуть не уморили? Да ты хоть знаешь, что мне сказала эта ведьма белобрысая? Что Макс умер! Понимаешь, умер! Я сама чуть на месте не умерла… А ты в это время с друзьями пьянствовал… Да ты… – я задыхаюсь от гнева и обиды – ты… как ты мог…

– Прости, Гуль, но ведь они говорят – традиция… Я никогда больше… поверь, прости меня, Гуль. Да я за Макса им тут всем глотки поперегрызаю.

Я откидываю одеяло и, стоная от боли, сползаю с больничной койки. Живот болит, швы тянет, мне наплевать. Олег пытается меня удержать, но на его плечо ложится увесистая рука отца.

– Оставь ее.

Я бреду по больничным коридорам как танк по минному полю – медленно, но верно. Теперь остановить меня никто не сможет. Я должна увидеть моего сына. Из палат слышатся стоны рожениц. Тусклый свет ламп, пол загажен чем-то. Пахнет больницей и кашей. Как же тут все противно. Ненавижу это место, скорей бы забрать малыша и бежать отсюда без оглядки.

Слезы катятся по лицу, я размазываю их кулаком, и сжимаю кисть с такой силой, чтобы ногти врезались в кожу. Боль заряжает меня энергией, и я пробиваюсь через все препоны в реанимацию, к дежурному врачу. Полная загорелая женщина с добрым понимающим взглядом.

– Вы знаете, что такое симптом Арлекина, Гуля? Идемте, я покажу вам вашего ребенка.

В палате реанимации она подводит меня к люльке и разворачивает комочек ткани, внутри которого находится мой сын. Граждане, кто придумывает эти названия болезням? Это жестоко. Арлекин. Половина моего ребенка синего цвета. А другая – ярко-розового. Причем это разделение до того ровное, как будто границу по линейке прочертили. Я в ступоре. Смотрю на сына, не могу ни пошевелиться, ни глаз отвести. Слов нет.

– Вы видите? – говорит мягким голосом врач. – Выраженное различие в окраске правой и левой половин тела новорожденного. Скорее всего, следствие грубых вегетативно-сосудистых расстройств, спровоцированных родовой травмой. У малыша нарушено кровообращение. Кроме того, у вас с ребенком резус-конфликт. Стресс пережили в день родов, у вас в анкете написано. Мне очень жаль, стечение стольких печальных обстоятельств. Такое бывает.

Что же они все твердят одно и то же. Такое бывает. Такое бывает. Как будто они про порвавшийся башмак говорят. Где? С кем такое бывает? Ни разу такого ужаса не видела. Почему такое бывает только со мной?

– Он будет жить, доктор? – хрипло спрашиваю я. Она посмотрела на меня со смесью жалости и усталости.

– Никто вам гарантии не даст. Надейтесь. Молитесь. Мы делаем все возможное.

Я вхожу в палату к папе и Олегу, не поднимая глаз от пола. Я не хочу никого видеть. Я хочу только своего малыша. Моего такого желанного Максима Олеговича. Разноцветного, какого угодно, моего маленького, мою зайку. Мое сердце сжимается, и спазм в груди не дает дышать. Чертова тетя Нина, которой приспичило выброситься из окна именно в тот день. Чертова мама, которая предпочла сплетничать в толпе соседей, а не остаться со мной. Чертов таксист и его сломанная машина. Чертовы врачи, которые не могли правильно принять роды. Почему за все ваши провинности должен отвечать маленький мальчик, которому всего два дня от роду? Будьте вы все прокляты, как я вас всех ненавижу. И себя тоже. Как мне спасти его? За что нам это? Ему больно сейчас? Когда мне его отдадут?

С каждым вопросом грудь сжимает все сильнее, подушка насквозь промокла от слез. Олег пробует взять меня за руку, я отталкиваю его руку, и отец, достав из кармана сигареты, уводит его из палаты.

В течение недели я то сижу, как арестант, в своей палате, то валяюсь на полу у реанимации в слезах и прошу отдать мне моего мальчика. В любом состоянии, но только живого! Каждый вечер мне кажется, что у меня не осталось больше слез, но проходит время, и глаза мои снова ими наполняются. Врачи твердят одно и то же. Ждите, надейтесь. Маму я больше не видела. Она не приходила ко мне в больницу больше ни разу. Отец, вечно с грустными глазами и напряженным лицом, приходит каждый день. Говорит о чем-то с врачами. С Олегом стоят, совещаются в коридоре. Мне никто ничего не объясняет. По-моему, они думают, что у меня крыша поехала.