Николай Князев - Выбранные дорогами

Опыт двусмысленности подобной «дружбы» оказался для меня столь малоприятен, что в дальнейшем я склонялся к тому, чтобы вообще не связываться с женщинами, начинавшими первыми проявлять ко мне интерес, не пропуская ближе, отсекать на дальних подступах. В таком образе действий можно при некотором напряжении внутреннего уха услышать мотивы альтруизма – словно я хотел уберечь их от разочарования; полагаю, однако, что в основе лежал страх перед женской стихией, требовавшей от меня большего, чем я хотел и решался дать.

Вообще, страх играл чрезмерную роль в моей тогдашней жизни: я не сказал бы, что был слишком пуглив, что ужас перед осами, змеями, высотой или покойниками был во мне особенно силен… Скорее, я был (и в значительной степени остаюсь) попросту излишне нервным экземпляром, с обостренной чувствительностью и мнительностью – мне хочется верить, что это обычная черта невротика. Страх рождался скорее от непонимания чужой реакции на мои действия, я не мог уверенно предугадать что можно, а что нельзя в той или иной ситуации. Зачастую мне трудно было понять, что именно от меня хотят услышать, поэтому я предпочитал так или иначе молчать – иногда достаточно многословно (я редко лезу в карман за словом и при желании могу поддерживать разговор в почти любой компании); я находился в постоянном напряжении от того, что совершу бестактность, что меня не примут таким, какой я на самом деле, что я кого-то шокирую… «Излить душу» перед кем-либо было для меня – при всей моей нездоровой склонности к самоанализу – совершенно немыслимым делом.

Однако, вернемся к девушкам. На начальных курсах университета, я ездил в каникулы прирабатывать на Север. Место представляло из себя специализировавшийся на первобытной лесозаготовке поселок у заваленной плавником реки: пейзаж напоминал декорации «Безумного Макса» в таежной адаптации; комары лютовали как косяк амазонских пираний, их не пугала никакая ДЭТА. Автохтонное население состояло в своем большинстве из бывших зеков (если таковые вообще бывают бывшими); потребление алкоголя per capita и индекс самоубийств во время девятимесячной как беременность зимы били все мыслимые рекорды.

Я встретил прекрасную даму, когда шел к объекту от общежития, где нас разместили, по немощеной улице. Она, улыбаясь и глядя мне в глаза, двигалась встречным курсом – не сворачивая и не отводя взгляда – сближение напоминало сцену из фильма о Второй Мировой, в котором «Лавочкин» и «Мессершмитт» яростно стрекочут пулеметами, а на экране попеременно мелькают сведенные судорогой лица пилотов. За пару метров до коллизии – дрожащий за свою гестаповскую шкуру фашист – я резко нырнул в сторону и прибавил шагу. Смотреть назад я не стал, поэтому не знаю, обернулась ли она вдогонку. Что общего могло быть у питерского студента и юной жительницы зэковского поселка? Зачем я вообще был ей нужен? Почему среди трех десятков парней она выбрала именно наименее из всех приспособленного к тому, чтобы завалить ее на сене, задрав выше груди платье, и дать постонать от удовольствия – не собиралась же она говорить со мной о Сартре? Не думала же она, что я увезу ее в Питер и на ней женюсь?

Мне трудно сказать, что в моей внешности обманывало женщин относительно моей истинной сущности беглеца от жизни и книжного наркомана. С того времени, когда смартфоны и соцсети были еще чумой грядущего, осталось не так много моих изображений. Я был неплохо сложен, и занятия спортом, при небольшом весе, вероятно, давали мне некую легкость перемещения в пространстве; мне, в частности, легко удавалось удерживать равновесие – моим развлечением было стоять в вагоне метро ни за что не держась и рывком на пределе легких пробегать вверх стометровку питерского эскалатора. Но физиономия, при достаточной правильности пропорций, не представляла из себя ничего особенного, кроме, разве что, повышенной нервозности, настороженности перед объективом. Возможно, фотография не передает типичного выражения… Возможно, привычка думать просвечивает как свет настольной лампы из-за штор… Почему-то, люди, меня не знавшие, были склонны приписывать мне солидный донжуанский список: d’ogni grado, d’ogni forma, d’ogni età… – в этом не было ничего похожего на истину, но я либо вежливо отнекивался, если приписывающее лицо было дамой, либо многозначительно хмыкал, если утверждавший был одного со мной пола.

Видимо, небольшой и по сути постыдный эпизод в таежном посёлке символичен: я почти неизменно видел в интересующейся мной (и, соответственно заинтересованной в возможном сексе со мной) женщине «чужую» – личность, с которой у меня очень мало общего; но этот инородный – почти инопланетный – организм, снабженный малопонятной для меня психикой, ошибочно признавал во мне «своего» – того, кто может ему помочь в достижении его, организма, целей и желаний.

Конечно, мои знакомые по университету не были дочерями воров в законе, я даже делал пару попыток сближения с теми, кто, как мне казалось, был способен признать меня как я есть: обычно они на сближение охотно шли, но в какой-то момент, рано или поздно, в них проскакивало желание маленькой зэчки быть заваленной с раздвинутыми ногами и задранным по горло платьем – со мной, или с кем-нибудь другим – и это меня отпугивало.

Во мне не было страха физической близости – из просмотра появившихся тогда в видеосалонах порнографических фильмов я вынес скорее положительную идею о плотской любви, когда та случается по обоюдному согласию и к удовольствию обоих сторон. У меня также не было проблем с потенцией, я, как почти любой одинокий подросток, регулярно занимался самоудовлетворением. Но желание женщины видеть во мне самца, а не только личность немедленно вызывало во мне подозрение, что во мне хотят видеть исключительно самца; что мной хотят – пользоваться…

Само собой, объяснять сожительнице отца все эти психологические нюансы, которых я сам тогда толком не осознавал, и из которых она бы вынесла единственное логичное заключение что я какой-то больной на голову, совершенно не входило в мои планы, и я прикинулся шлангом.

– Ну, возможно, не нашел еще ту, которая мне бы подошла.

– Так и поискал бы…

Она повернулась ко мне и слегка прищурилась.

– А стоит оно того? – спросил я.

– All you need is love, – процитировала она Джона Леннона.

– But all you get is shit, – возразил я.

Похоже, мое упрямство начало ее раздражать.

– Смотри, будешь слишком разборчивым – окажешься один-одинешенек.

Здесь она угадала…

**

Впервые я услышал о Дзете Римана в курсе теории функций комплексного переменного. Математики бывают двух сортов: геометры и алгебраисты. Для алгебраиста мир состоит из знаков, для геометра – из фигур; первый обожает порядок, хороший преферансист, зачастую обладает фотографической памятью; второй – более интуитивен, временами (а то и постоянно) делает ошибки в счете, и стремится при первой возможности набросать график или картинку. Само собой, чистый тип достаточно редок, большинство сочетают оба начала в той или иной пропорции. Лично я всегда питал склонность к геометрии, к тому, что можно вообразить в пространстве. Вероятно поэтому, комплексная переменная, живущая на плоскости, среди линий ветвления и особых точек, была мне как-то особенно близка и понятна. Хотя идея приписать квадратному корню из минус единицы некое обособленное существование могла зародиться только в шизоидном рассудке алгебраиста, именно геометры догадались, что выходя с линии обычных чисел на комплексную плоскость, мы пускаемся с побережья в океан, а там – если уметь строить корабли – можно забраться очень далеко – путь между континентами пролегает по воде.