Николай Князев - Выбранные дорогами

– Понимаешь, – сказал он. – Жизнь – не такая простая штука…

Что жизнь не такая простая, я знал достаточно давно. Для меня, во всяком случае. Но мне казалось, что я – скорее исключение из правила, а в целом люди твердо понимают, что надо делать, и что не надо – и вообще взрослым виднее.

– Ты уйдешь? – спросил я.

– Это не так просто… – Он не стал развивать мысль о том, в чем именно заключались сложности.

– Не так все просто, – повторил он еще раз, и сделал неопределенный жест, насколько позволяло расстояние до стенки. – Ты лучше ничего не говори маме, а? Я, разумеется, не могу настаивать… И мне не хотелось бы пытаться тебя подкупать. Но… Обещаешь?

– Хорошо – сказал я. – Разбирайтесь сами. Это вообще-то не мое дело.

– Ну и ладно, договорились… – сказал он.

Припоминая, я сказал бы, что у каждого из них – у отца и у мамы, имелась как бы собственная оболочка. Возможно, единственное между ними общее был я, и они не могли меня толком поделить на сферы влияния. Сравнив дату в свидетельстве об их браке с датой моего рождения, я понял, что скорее всего послужил дополнительным стимулом для несколько поспешного союза – оба, по обычному заблуждению пар полагали, что расхождения в характерах и интересах со временем сгладятся – но разногласия – подобно трещине на лобовом стекле с годами лишь ветвятся и множатся – пока ветровое стекло не начинает напоминать паутину и его не приходится менять. Они не читали «Любовь Сванна» (в их время бывшую, впрочем, библиографической редкостью) и не учитывали, что люди имеют привычку жениться на тех, кто совсем не в их вкусе…

Отец, инженер-электронщик, работал в «ящике» – одной из многочисленных питерских контор, завязанных на армию. Надо сказать, укрепление обороноспособности родины не казалось никому в Ленинграде чем-то необычным – чуть ли не половина городского населения занималась чем-нибудь ультрасекретным: НИИ и НПО с многобуквенными аббревиатурами стояли на любом углу, порой занимая целые кварталы, допуск давали за любой чих. На дому отец подрабатывал, ремонтируя телевизоры и прочие набитые электроникой изделия, стол в углу его с матерью комнаты был без всякого видимого порядка усеян транзисторами, радиолампами, сопротивлениями, обмотанными медной проволокой ферритовыми сердечниками, цилиндриками припоя, кусачками, пинцетами и паяльниками; над мелочевкой на полке громоздились генератор, осциллограф и источники питания. Еще одно увлечение отца, подержанный «Москвич 412», был скорее предметом культа, чем средством передвижения – даже официальный термин для обозначения владельца «автолюбитель» как бы настаивал на отличии взаимосвязи гражданина и техники от тривиального «сел-завел-поехал», подразумевая некую интимную, душевную, и – не исключено – в чем-то даже эротическую связь человека с машиной, симбиоз – они вместе составляли скорее не кентавра, но некого киборга, подобие только-только появившегося «Терминатора», с той только разницей, что в персонаже Шварцнеггера механизм находился внутри человека, а в советском автомобиле оный располагался снаружи. Полагаю, отец любил средство передвижения больше, чем маму: в семье он был Сергеев-первый, «Москвич» – Сергеев-второй, мама – номер третий, а я – четвертый. Папа склонялся к педантизму и перфекционизму, хотя об этом нелегко было догадаться, глядя на заваленный радиодеталями стол; в моем предке была некая ригидность убеждений и привычек – возможно поэтому он и держался за давно исчерпавший себя брак, в лице партнера по которому не находил понимания. Строгий рационалист и агностик, твердо веривший в невозможность потусторонних сил, что бы они из себя не представляли, он отрицал любую трансцендентность и дуализм: Будды, чупакабры, Магомета с Исусом, духа саентологии; мама тайком от него листала руководства по полулегальному дзену, блекло отпечатанные пятым экземпляром на раздолбанной машинке, зарегистрированной в КГБ, либо же воспроизведённые с пленки на маленьких (в целях экономии) листах фотобумаги – для чтения приходилось либо сильно напрягать глаза, либо пользоваться лупой. Отец, перемножавший в уме четырехзначные числа и имевший разряд по шахматам, неизменно пускался в сарказмы во время поездок, когда мамина неспособность читать карту и определять стороны света проявлялась во всей красе. Ее непонимание принципов домашней электропроводки – замена предохранителя, фазы и проч. – вызывало у него подозрения в саботаже и в желании свалить на него добавочную работу по дому. Он читал мемуары времен первой мировой и знал почти наизусть характеристики английских дредноутов и немецких броненосцев; она держала на ночном столике Валентина Пикуля и «Проклятых королей» Дрюона. По большому счету, им не о чем было говорить – если включить туда же меня, к девятому классу залезавшего (мало что там понимая) в Канта, Ибсена, Платона – в доме царили хронический раздрай интересов и перманентное отсутствие общих тем для разговоров. «Уроки выучил?» – спрашивала мама. «Почти!» – отзывался я. «Ужинать,» – говорила она. – «Достала сегодня кур не очень страшных – час стояла… На три дня хватит – бульон, и потушу с черносливом и рисом…» Курица с черносливом и чье-то стояние в очередях абсолютно не интересовали остальную часть ячейки общества. По опыту зная общее безразличие к теме, отец даже не пытался описывать катарсисы охоты на прокладку блока цилиндров. Я не начинал развивать тему обнаруженной мной преемственности между Вольтером и Бернардом Шоу – предки толком не читали ни того, ни другого. За едой, как правило, царила нарушаемая лишь жеванием тишина. Доев, я шел в свою комнату, ложился на кровать и углублялся в очередной библиотечный том: моя недельная норма составляла 3—4 штуки, в каникулы – 5—6; отец садился за паяльник, мама мыла посуду, потом включала телевизор, по которому отец смотрел лишь футбол, а я вообще почти ничего не смотрел…

**

Мои последние школьные годы совпали с разгулом горбачевской перестройки. Ее положительным моментом на мой взгляд было разве что облегчение доступа к запрещенным ранее изданиям, в остальном я не видел никаких преимуществ в смене шила социализма на мыло свободного рынка – к тому времени я твердо усвоил, что люди умирают и несчастны при любом общественном строе. Менять принципы собственности и основы государственного устройства было «их» дело – не мое. Рыба ничего не может сделать с плотиной, которой перегородят реку – она может только приспособиться к переменам экологии, или всплыть кверху брюхом. Из периода мне запомнились в основном сочные – по недавно дозволенному Фрейду – оговорки, наподобие: «Всех противников демократии будем расстреливать на месте», «Хотели как лучше, получилось как всегда», или «Жить будем плохо, но недолго». Мир делился на массу и одиночек. Масса производила себе власть, которую заслуживала – главным образом демагогов, воров, бандитов и насильников – хотя иногда встречались и просто фанатики; одиночкам оставалось лишь держаться от всего этого дурдома по возможности подальше и находить себе какую-нибудь тихую наркотическую нишу: «Pour n’être pas les esclaves martyrisés du Temps, enivrez-vous; enivrez-vous sans cesse! De vin, de poésie ou de vertu, à votre guise! ” – чтобы не стать замученными Временем рабами, опьяняйтесь. Вином, поэзией или добродетелью – выбор за вами…