Глеб Нагорный - Длинные ноги Кафки. Сборник произведений

Резко запахло полиролью, – нос при этом почему-то забился пылью, а от взгляда на картину хотелось выть. Казалось, художник всадил-влепил в холст все, о чем мечтал (и как только умудрился?), но так и не получил. Каждым своим мазком он точно пожимал в недоумении плечами: «Ну почему это все не мое?»

Командируемый попятился назад – и Циррозия переместилась на кухню. Картина загремела. За грязным иллюминатором стиральной машины «Bosch» с известковым налетом на «внутренностях», захлебывались носки; рядом, жонглируя тарелками, работала посудомоечная машина «Ariston» и тремя камерами одновременно отрыгивал холодильник «Ardo». На электрической плите «Gorenje» в тефлоновой сковороде что-то шкворчало, а в стальной кастрюле варился борщ. Чуть повыше надрывалась кухонная вытяжка «Electrolux». Подвесные полки были заставлены посудой «Hoffmann» с тройным капсулированным дном. Рядом теснились шедевры от «Tefal» – электрический чайник с резиновым хвостом и золотой спиралью с несоскабливаемой накипью из дрязг и склок, а также окропленная слезами подошва утюга…

Сама же Циррозия, в неряшливом шлафроке, со спутанными волосами, склонилась над кухонным столом, с остервенением разрубая тесаком чей-то хребет. В этот момент ей, вероятно, хотелось не-жить позвоночник избранника.

Все было термостойким, но обреченным.

Последний шаг Флёра вернул ассистентку Эвтаназа назад в гостиную, на этот раз – к дряблому опустошенному личику, к сморщенным сухоньким ножкам – в перекошенных тапках-зайцах, – без всякого стыда выпростанным из подобия халата, к поблекшей татуировке. Не к шиньону, но к какому-то мышиного цвета вантузу на голове, скрученному из жидких жирных волосков, которые недостойно сменили роскошную платиновую гриву. К потемневшей от времени цепочке на сохлой щиколотке. К мамонтам в пыли на уморенном дубе и к мертвой технике. К старой-старой развалине. Песочнице, перечнице и хрычовке. К шелушащейся цедре пяток и влажным водорослям подмышек.

…Как ни пытался командируемый поменять ракурс, ничего нового, кроме кухонного комбайна, секаторов, микроволновой печи и старческих пигментных пятен, сменивших цветочки веснушек, в картине не увидел.

– Поброди мне, поброди, – вдруг заскрежетал Герцог. – Думаешь, не знаю, чем ты все это время занимался? Иди, около меня встань.

Флёр подошел к креслу аристократа, и картина заиграла Герцогом: чуть выпивший, в легкой прострации аристократ на кушетке – в смокинге с округлыми лацканами, поясе кушаком и аспидной бабочке. В одной руке – изящный кальян, в другой – мобильный телефон с логотипом в виде парящих панталон с надписью «UniSex» на правой штанине. Рядом в эксклюзивном вечернем платье щебечет молодая Циррозия. Супруга – по максимуму. И абсолютно счастлива. Гарнитур «Стальная Леди»: белое и желтое золото не жалкой 583-й, но высшей 958-й пробы, бриллианты. Рядом, разбросав детальки розового домика с Барби и Кеном, выряженными так же, как хозяева гостиной, во все вечерне-фуршетное, верткими юлами крутятся миниатюрные копии обоих родителей – в голубых и розовых пижамках. Одни, раскидав по ковру пластмассовые джакузьку, бидешку и раковинку, тянутся к эспаньолке Герцога, а тот вяло отмахивается; другие, разметав мебель гостинички, спаленки и кухоньки, пытаются поставить матери эксклюзивные пятна на платье, что им в итоге и удается. В углу комнаты аккуратной свечкой вытянулся улыбающийся в антенны усов белый зверек. Альбинос.

Командируемый переместился чуть в сторону и попал в спальню: простая широкая деревянная кровать с периной, подушки, набитые гусиными перьями. Полосатая пижама, колпак, ночнушка до колен на тонких бретельках, разрисованная инфантильными аппликациями – пушистыми зверюшками и пахучими цветочками. Два знакомых тела, нырнувших под взметнувшееся двенадцатибалльной ураганной волной пуховое одеяло; узкая в запястьи аристократическая рука, тянущаяся к ночнику; заколка на одной тумбочке, и глянцевые эротические журналы « Плебей » с « Неозаветом » в летающих окошечках – на другой. Чьи-то незнакомые надраенные протезы у кровати. Над уютным, теплым, искренним ложем – часы-терем. Полночь. Вместо кукушки из створок выглядывает загадочная острая мордочка. Флёру почудилось, что в этот момент из спальни в сторону невидимой двери знакомым голосом рявкнули: «Жорж! Жаннет! Заколебали! Та-а-а-к! Я кому сказал?! Быстро закрыли дверь! Быстро, я сказал! Спать! Берите пример с Жеки – дрыхнет без задних ног давно! Как не спит?! Какие мультики – на ночь глядя?!! Передайте – ремня всыплю! Всем спать, я сказал! Приду – проверю!»

Командируемый поймал себя на мысли, что вариации с Герцогом, в общем, не сильно отличаются от кухонно-гостинных карикатур, но что-то в них было более искренним, естественным и, как ни странно, ненадуманным. Единственное: оставалось смутное ощущение не картин, а скорее эскизов, зарисовок, кроки́-мазков 50 50 Кроки ( фр. croquis) – набросок, быстро сделанный рисунок. – крох чего-то неоформившегося. Казалось бы, вот-вот проступит лицо, рука, тело… но нет, лишь расплывчатые, едва узнаваемые силуэты, лишь нечеткие линии, лишь чьи-то размытые тени.

При этом, что парадоксально, были видны детали той же ночнушки, но отсутствовало ощущение цельности. Само собой напрашивалось слово – образность . Но совершенно с другим смыслом.

– Здорово-то как! – всплеснул руками Флёр.

– Знаю, – подхватил Герцог. – Но это лишь – вероятность. Реальность – тесак и «самоварное» золото. И меня там нет. Я там, где бульбулятор, а не кальян.

– Поч-ч-чемуу? Почему же? – проныл командируемый.

– Давай это… не бухти… – невежливо осадил его аристократ. – Как-нибудь без сопливого бланманже обойдемся – а то и так скользко…

– Но нельзя же так. Сказки хочется, – уперся Флёр.

– Отстань. Иди купи себе калейдоскоп да пузырьки мыльные с воздушными шариками – будет тебе сказка. Я же потому так кресло и поставил, что – выдумка… Ладно, гуляй – не ной в душу… Ты еще слезу смахни для правдоподобия… – и тут же пропел-прохрипел: – Где же мой розовый пластмассовый домик? Где же ты, где?..

Флёр эхнул и стал бесцельно шататься по апартаментам. Озираясь на попеременно подносящего ко рту то «Astmopent», то сигарету Герцога, удивляясь тому, что аристократ смотрит на жизнь сквозь прищемленные пальцы, командируемый думал о том, что более загадочной и противоречивой личности он еще не встречал. Однако, все чаще останавливаясь взглядом на любопытных деталях логова, он мало-помалу забывал о Герцоге, полностью отдавшись «музеированию». Апартаменты чем-то напоминали музей, а точнее – кунсткамеру, в которой, несомненно, самым главным экспонатом был аристократ. По сравнению с ним все остальное являлось не более чем скопищем барахла и хлама.