Владимир Никулин - Всё возвращается

– Давай быстрей залазь, а то холоду щас напустим в кабину.

Сквозь гудящий мотор Тоня крикнула что было сил:

– Не могу! Помоги-и встать! – Гришка, видя, что девушка не встаёт, кричит и машет ему рукой, закрыл дверку и вылез из кабины. Подойдя к Тоне, удивлённо встал.

– Ну ты чё? Давай, поехали, некогда мне.

– Помоги встать!

Парень подал ей руку, и когда девушка встала, удивился ещё больше.

– Вот так раз?! Ничего себе?! Ну ладно, давай подсажу. – И Гришка, открыв дверку, стал помогать Тоне забраться в кабину. Усадив её и поставив ей в ноги чемодан, он быстро заскочил на своё место и нажал на газ.

Некоторое время ехали молча. Потом Григорий, удивляясь и как бы сам с собою разговаривая, произнёс:

– Вот же как оно получается, стоило ради этого в город ехать. У нас, штоль, нет специалистов в этом деле?

Тоня покосилась на него. Она знала, что Гришка давно уж поглядывал на неё, ещё когда в школе учились. Он, правда, на два класса старше был.

– Я вот не пойму, – опять начал тот. – Ты в город учиться поехала? – Тоня молчала. Она поняла, куда он клонит. – Молчишь?! Молчи. – Гришка, нервно дёргая рычаг переключения передач и нажимая на педали, ещё что-то бубнил. Но Тоня, отвернувшись, смотрела в пассажирское стекло. Вот машина, завывая от натуги, преодолела небольшой овражек и выехала на первую улицу их села. Домик у Прохоровых был небольшой, всего две комнаты и кухня с большой русской печью. Из сеней можно было пройти сразу в сарайку, в которой зимой жили несколько куриц с петухом и поросёнок.

Гришка молча подъехал к калитке и остановился. Навалившись на руль, он уставился в лобовое стекло, будто что-то высматривая впереди. Тоня молча открыла дверь и, развернувшись, стала задом пытаться слезть с оказавшейся вдруг высокой подножки. Не будь у неё такого живота, она б легко спрыгнула и – поминай как звали, а теперь… Взявшись за ручку одной рукой, она встала на колени и стала спускать одну ногу, нашаривая ей землю. Вторая нога, соскользнув с ледяной ступеньки, увлекла её в сторону и, не удержавшись одной рукой, Антонина полетела на землю.

Гришка, услыхав крик, выскочил и подбежал к лежащей девушке.

– Чего ж ты так неаккуратно? – стоя над ней, буркнул он. – Давай помогу, – и он подал ей руку. Подняв её, он вытащил из кабины чемодан и поставил у её ног. – Не ушиблась? – Тоня молчала. – Ладно, поехал я, мне ещё везти солому. – Захлопнув дверку, он сел в машину и уехал.

А Тоня, взяв чемодан, привычным движением открыла калитку и стукнула в светившееся ещё кухонное окно. Дёрнулась занавеска, и показалось лицо матери. Женщина вглядывалась в темноту улицы, пытаясь понять, кто там стоит.

– Это я, мама! – крикнула Тоня.

Услыхав знакомый голос, мать закрыла занавеску, пошла открывать. Вошедшая с улицы, с темноты, Тоня поставила чемодан у порога и, обняв мать, заплакала.

Мать, не видавшая дочь около года, была потрясена увиденным. Когда та прижалась к ней, то она всё поняла без слов. У матери от увиденного тоже выступили слёзы. Тоня разулась и, расстегнув пальто, села на лавку, стоящую вдоль печи. Из комнаты радостно выбежали сёстры, но, увидев плачущих, остановились, и радость померкла на их личиках.

Мать стояла возле стола и, глядя сквозь влажную пелену, не могла сообразить, что же надо делать, что сказать, какое сделать движение, чтобы обстановка пришла в движение. Она стояла, теребила полотенце, и вдруг зарыдала. Подскочившие девочки стали её обнимать.

– Мама! Мама! Не надо, у тебя ж сердце! Перестань!

Она, покачиваясь, прошла до табуретки и, опершись на стол, села. Утерев лицо полотенцем, она всхлипывая, спросила:

– Ну, что дочка, выучилась?

– Не надо, мам! – сказала побелевшими губами Тоня.

Развязав тугой узел, она сняла платок, затем медленно встала, скинула пальто. И все увидели. У девочек раздался вздох удивления.

– Мама, давай завтра обо всём поговорим. Сегодня поздно. Тебе ведь завтра вставать рано. Успокойся. Я тебе всё объясню.

Всю ночь Прасковья Михайловна проворочалась без сна. Только перед рассветом задремала. Встала, вся разбитая. Кое-как расходилась и, в глубокой печали, ушла на работу.

В маленьких городках слухи распространяются быстро, а уж в деревнях тем паче. Тем более, если сплетня была рассказана живописно, самим автором увиденного своими глазами того или иного события. Так и здесь. Не успела Прасковья появиться, как мать Гришкина на весь колхоз воскликнула:

– Говорят, твоя Тонька с дипломом приехала?! Теперь, поди, всех учить будет, как коров правильно доить, сеять и пахать!

Прасковья, наклонив голову, молча стала заниматься привычным делом. Другая доярка, моргнув, Гришкиной матери, спросила:

– И чё, правда штоль? А ну, признавайся, Парасковья, твоя Тонька вернулась учёныя?! Поди, таперича, дилектором будить?! Чаво молчишь, как словно в рот воды набрала? Давай порадуй обчество тружениц. Вон Семёныч, и то усы навострил, гляди, как заинтересовался, ажныть папироска перестала дыметь. Правда, Семёныч, антиресно? Ведь это не быкам хвосты крутить, чему ты здеся научился? Это в городе! Там всяким наукам учат, нам здеся неведомым.

Прасковья, взяв подойник, ушла в дальний конец фермы.

На следующий день всё повторилось. Языкастые бабы продолжили донимать и без того переживающую Прасковью. Но на этот раз у них оказался бригадир, который, поняв злобные насмешки, строго пресёк их. И пообещал, что если они не прекратят свои издевательства над бедной женщиной, то он поднимет этот вопрос на собрании и устроит им проработку.

Явные и открытые издёвки прекратились, но между собой сплетницы продолжали шушукаться и криво усмехаться. Прасковья молча терпела. Осунулась, замкнулась. А ночью, как будто кто открывал кран, слёзы текли сами собой. Она закрывалась с головой одеялом, чтобы никто из детей не видел, и беззвучно плакала.

Последние дни февраля пятьдесят восьмого выдались ненастными. Февраль будто вспомнил, что он всё же ещё зимний месяц, и завьюжил. Откуда-то налетела пелена, затем стала сеять мелкая крупа, а потом повалил снег. Двое суток бесновалась непогода. Казалось, что зима хочет показать людям, вот, мол, глядите, как я умею. А то разбаловались, изнежились. Вот какая сила у меня.

– Наверно, весь снег решила высыпать, что остался, – сказала Прасковья, входя в дом. Похлопав себя рукавицами спереди, она сняла телогрейку и встряхнула её, чтобы очистить со спины. Обмела кирзовые сапоги и вошла в кухню.

– Вот задери её, эту непогоду, – чертыхаясь, она сняла сапоги, размотала платок и, присев на лавку, оглядела присутствующих.

Антонина шурудила кочергой в печке, а на лежанке уже стояла кастрюля с дымящейся картошкой.