Константин Уткин - Суррогатный мир

Ларенчук же был не седьмом небе об счастья. Он, пожалуй, мог бы себя сравнить с Труффальдино из Бергамо, или, на худой конец, с толстым хитрецом Пансой – если бы к разменянному пятому десятку читал что-то, кроме жировок за коммунальные услуги. Но он был девственно чист, за прошедшие десятилетия начисто забыв все, что государство вкладывало в его бедовую головушку – причем вкладывало при помощи лучшей в мире, как недавно выяснилось, системы образования. Он был чистым листом, табула раса, снежным полем, на котором любой первопроходец мог оставить свои следы. От школьника, взирающего с восторгом немого обожания на учителя, он отличался только громоздкостью и замутненным взглядом.

Но Пуськов видел в нем большее. Он был боязлив, мэтр советской поэзии, он был сплошным пережитков канувшей в небытие советской эпохи. Он на полном серьезе думал, что ястребы Пентагона, держащие склеротические пальцы на пусковом крючке, бросили все силы, освободившиеся после поднятие железного занавеса, на развал российского общества. Развалить общество можно очень легко и просто – сделать из людей зомби, дураков, ни черта ни в чем не смыслящих. Но на пути оболванивания масс стоит несокрушимым бастионов Поэзия, стоит, как крепость, за стенами которой плечо к плечу отбиваются от подступающей серости великие поэты прошлого и настоящего.

Но злые силы готовы на все, чтобы уничтожить сеятелей великого, доброго и вечного. Они тратят бешеные деньги, покупая профессиональных загонщиков, лжецов и клеветников, у которых нет ничего святого за душой кроме зависти. Зависть. Зависть. Пуськов знал лучше других, что значит это слово. Завистники шли к нему стаями, косяками, тучами кровососущего гнуса. Завистники цеплялись к любой запятой, к любому слову, а уж если мэтр хотел сделать шаг вперед и поработать в жанре экспериментальной поэзии – что тут начиналось!!! Его рвали в клочья, как стая дворняг замешкавшегося кота, не оставляя живого места, пинали кирзовыми сапогами нежное сердце поэта, как мяч, обнажали душу и лапали ее шершавыми руками.

Сколько раз несчастного мэтра хотели стереть с лица земли и лишить несчастных потомков возможности прильнуть к освежающему сосуду его стихов. Конечно, никто из многочисленных врагов, завистников и злопыхателей не говорил прямо – вот, мол, Михаил Пуськов, хотим мы тебя изжить с белого свету – но сам поэт это чувствовал. Он всегда все чувствовал… и не сомневался, что на ежегодном сборище наверняка произойдет какая-то провокация. Может быть, его попытается задушить экзальтированный графоман. Может, на него выльют кислоту обезумевшие от любви поклонницы. Может, выстрелит в грудь озверевший от черной зависти соперник. Все может быть. И присутствие рядом с Пуськовым, человеком нежной душевной организации, этакого вот здоровяка, пышущего природной мощью, наверняка остудит все, кто хочет воспользоваться его благородной слабостью и учинить что-нибудь нехорошее.

Правда, его телохранитель с каждой минутой становился все более и более пьяным, но это и не было так важно – Пуськов знал, что некоторые особи низшего сословия вместе с опьянением приобретают драчливость, задиристость и решительность.

Они пересекли Садовую по новенькому подземному переходу и начали месить ногами мерзкую рыжую кашу из мокрого снега и воды. Узкий тротуар вдоль столетних особняков сталкивал два потока людей, они, не всегда имею возможность разойтись, сталкивались, пробирались мимо и, в итоге выскакивали на проезжую часть – благо смердящие машины стояли практически на одном месте.

– Посмотри – Пуськов перетащил Ларенчука на противоположную сторону улицы и театральным жестом вздел руку. – Посмотри, вот это место – святая святых любого пишущего человека. Это, мой друг, Центральный Дом Литератора. Здесь все – литераторы….

– И все – центральные – пьяно икнув, схохмил Ларенчук. Его уже толкнула приземистая и необъятная в норковой шубе дама. Ларенчук увидел только выплывшую на воротник напудренную щеку и лежащий на ней завиток золотой сережки.

– Парррдон – не успел он извиниться, как Михаил крепко взял его за локоть и увлек вперед.

– Негоже нам, двум выдающимся поэтам современности, мокнуть на пути… в общем, Петенька, ты от меня ни на шаг. Сначала сделаем все, что нужно, потом я тебя свожу в буфет. Ты знаешь, что сам я не пью, но ради такого праздника я тебя угощю… чаем.

Пуськов отчего-то волновался и, предупреждая взрыв негодования своего секьюрити, пихнул его локтем в бок.

– Да пошутил я… выпьем… и снова нальем… ты только там не потеряйся… хорошо?

Они уже миновали тяжелые двери с затертыми до золотого блеска ручками, кивнули охранникам, которые подозрительно просканировали взглядами всего Ларенчука – от круглой физиономии до нечищеных ботинок – и двинулись к вешалкам.

Народ в Доме литераторов собрался – Ларенчук сразу это понял – очень интересный. В фойе, на нескольких ступенях невысокой лестницы, вокруг квадратных колонн с афишами, на второй лестнице – широкой, парадной, уходящей на второй этаж – толпились поэты. Именно поэты, поскольку – пояснял плакат на входе – сегодня был, оказывается, Всемирный день Поэзии.

Ларенчук крутил головой, ища вход в буфет и удивляясь, отчего поэты представлены в основном дамами далеко за пятьдесят и седовласыми крепышами всех пород? Впрочем, среди снегами сверкающих шевелюр то и дело вспыхивали веселенькими солнечными зайчиками лысины.

Одна такая лысина, спортивным шагом минуя Ларенчука, сняла пальто, обнаружив зеленый вельветовый костюм, и стала перед зеркалом поправлять воротник водолазки и делать какие-то странные движения руками, поправляя несуществующие волосы.

Ларенчук оценил странный юмор незнакомца и уже открыл рот, чтобы сказать что-нибудь приличествующее случаю и смешное, но его опередили.

– Пусев. Пусев. Пусев, ты, что ли? – раздалось у Ларенчука за спиной и где-то в районе поясницы. Обернувшись, Петр увидел каракулевую шапочку, неуместную в теплом помещении, солидные щеки, вздрагивающие от нервного тика и жиденькую татарскую бородку.

Пусев – а это, оказывается, был лысый в вельвете – в мгновение ока оказался рядом и встал так близко, что у бородатого щеки стали прыгать попеременно и рот пополз в сторону гримасой ненависти.

– Ну что, Пусев, ты мне скажешь в лицо все, что писал? Ну, говори.

Пусев посмотрел направо. Оценил Ларенчука и ухмыльнулся. Посмотрел налево – оценил охрану и с досадой потер подбородок. Посмотрел назад – старушки всплескивали руками, целовались и ахали, старички стискивали друг дружку в объятьях и энергично трясли руки.

– Рвокотный, ты, никак? Повторю, конечно. Давай только не здесь. Все-таки мероприятие. А ты ж захочешь меня ударить, не так ли? Подожди меня на улице, когда все закончится, отойдем в сторонку и поговорим. Обещаю, Рвокотный.