Константин Уткин - Суррогатный мир

– Поговорим… я с тобой так поговорю…

Тут Рвокотный встал и оказался на полголовы выше Пусева. Правда, Пусев был коренаст и под вельветом угадывались наработанные мускулы, а у Рвокотного кроме роста да скачущих упитанных щек были только плетеобразные руки да угловатые плечики клерка – но смотрел он свысока. Иначе бы и не получилось.

Пусев оценил демонстрацию ухмылкой – гнусной ухмылкой, надо сказать, Ларенчук в свое время за такие ухмылки вышибал зубы, дробил челюсти и ломал носы. Рвокотный затрясся и тут же перед ним возникла маленькая – чуть выше, чем по пояс – крепко сбитая бабенка. Она обняла своего ненаглядного за талию и прижалась внушительной грудью к локтю. Рвокотный вздернул бородку. Пусев, которого вся ситуация, похоже, хорошенько рассмешила, пожал плечами, и, сунув руки в карманы, удалился неторопливой походочкой – все вместе на заняло и минуты.

Ларенчук покрутил головой, удивляясь про себя – однако, поэты, возвышенные души, трепетные мотыльки, но еще немного и вцепились бы друг другу в глотки.

Лысина Пусева уже затерялась в толчее. Рвокотный сидел с перекошенной физиономией, налитый страшной краснотой, промокший от пота, косил в сторону. Верная подруга пыталась его утешить, вдавливая вздыбленный бюст в его руку.

Однако надо было что-то предпринимать. Пуськов где-то потерялся. К Рвокотному было страшно подходить.

И Петр, сунув руки в карманы, чтобы придать себе уверенности, двинулся вверх по лестнице.

На втором этаже Ларенчук наметанным взглядом определил стойку, возле которой кучковались люди – и прямым курсом направился к ней. Увы, его ожидания не оправдались – в буфете продавались только бутерброды с бледной осетриной и маленькие бутылочки колы, гадости, вбиваемой рекламой в сознание россиян – в былые времена Ларенчук избавлялся этим напитком от накипи в чайнике. Спиртного не было.

Был книжный развал – больше половины которого занимали похожие друг на друга сборники с белой обложкой и пересекающей ее трехцветной – видимо, намек на флаг – лентой. Этих сборников было много и их никто не покупал.

Кроме того, на прилавках в широком ассортименте были представлены – березки, закаты, избушки, чернильницы с перьями, сирени в вазах, синие птицы счастья, обнаженные торсы и слившиеся в экстазе поцелуя парочки. Ларенчук взял одну такую книжку – но под заманчивой обложкой таились унылые вирши.

Сзади вдруг раздался вой микрофона, потом треск, шелчки и вдруг женский голос произнес.

– Здравстуйте, мои хорошие. Меня зовут Раиса Працук. Я вам прочитаю три своих стихотворения.

Раиса взяла с места в карьер и, заглушая жидки хлопки, начала.

– У меня давно свое мировозрение

И давно тоже своя походка.

И мое поэтическое озарения

Это все мои поэтические находки.

Я буду с вами делится ими,

А если кто меня вздумает ругать

То его, мои дорогие,

Я могу очень далеко послать!!!!!

Ларенчук в растерянности поскреб затылок. Он вполне мог признать, что Белый слон – поэзия, полностью доверяя в этом плане нашим певцам. Но то, что прозвучало только что, казалось бездарным даже на его непритязательный вкус. Хотя – подумал он, с тоской оглядываясь вокруг – они поэты, они знают.

Раиса читала еще что-то – за толпой слушателей ее не было видно, только макушка, покрытая крупнозавитым париком, виднелась над скопищем лысин, седин и женских волос всех окрасов – и после каждого стиха раздавались аплодисменты и выкрики – браво!!!!

Ларенчук затосковал. Происходило что-то не то. Второй выступающий понес околесицу про Русь, стонущую под пятой евреев. Третий засыпал слушателей розами и персями. Четвертый прочитал что-то очень знакомое.

«Ты, согнув дугою бровь

Понюхнула розу

И, услышав про любовь

Прогнала в морозы»

Ларенчук был готов дать голову на отсечение – это была поэзия. По крайней мере, он сам, лично слышал это много раз, много раз читал… ну, может быть, не именно это, но что-то очень похожее. А раз люди повторяют строчки из года в год и не дают им забыться – вот это и есть настоящая поэзия.

Мощные динамики разносили голоса поэтов по всему второму этажу. Ларенчука толкали, извинялись, подмигивали густо накрашенными ресницами, дружески брали за локти и отдвигали в сторону – в итоге он оказался оттесненным к солидным, дубовым перилам широкой уходящей вних лестницы.

Внизу, между первым и вторым этажами, на площадке у огромного, во всю стену окна, возле подоконника стояла странная компания – пожилая женщина в мешковатом черном пиджаке и брюках, очень аккуратный мужчина почти двух метров роста, лысый Пусев в своем болотном вельвете и…

Ларенчук почувствовал – то ли огненное, то ли ледяное жало ударило из подреберья в мозг и взорвалось там шокирующей вспышкой. Это была Она – стройная, высокая, с короткой челкой и ниспадающими ниже плеч волосами. Мгновенно Ларенчук успел заметить худую беззащитную шею, побелевшие костяшки пальцев, которые сжали локти извечным жестом защиты, высокие скулы и минимум косметики. Пусев – которого Ларенчук вознинавидел сразу и навсегда что-то говорил, и Она смеялась, закидывая голову и показывая великолепные зубы.

Эти три человека вообще были странные – из шедшего мимо них потока поэтов, поднимающихся на второй этаж к микрофону, человек двадцать подошли к Пусеву, чтобы пожать ему руку, человек тридцать просто кивнули, но многие рассматривали его с нескрываемой агрессией.

Девушку, которая наповал сразила Петра, тоже не оставляли без внимания – жирненький маленький человечек с мешками под глазами, едва достающий ей до пояса, чуть ли не насильно схватил за руку и галантно поцеловал. Какие-то женщины подходили и, судя по лицам, рассыпались комплиментами.

Высокий аккуратный мужчина и пожилая женщина комментировали это необычное внимание со смехом но – чувствовалось – были растеряны.

Внизу появился черный каракуль Рвокотного. Ларенчук видел, как запрыгала его щека при виде Пусева, как повисла на руке сбитая бабенка, как Пусев глумливо уставился прямо в мясистое мурло – а Рвокотный старательно смотрел в сторону и делал вид, что ничего не замечает.

Поток поэтов не иссякал. Читающие у микрофона почти не справлялись голосами, гудевшими, как гнездо колоссальных ос. Хлопки становились все жиже и жиже в в конце концов исчезли совсем – казалось, что живая очередь к микрофону отталкивает людей сразу после прочтения, не давая им насладится наградой аплодисментов.

Ларенчук смотрел на незнакомку, как околдованный – он в буквальном смысле слова был парализован, он не мог не то что подойти, он не мог даже шевельнутся, не мог поменять место чтобы был более удобный обзор. Он мог лишь испытывать тоску и страх, что потеряет незнакомку, когда проходящие люди смыкались и закрывали ее.