Борис Алексеев - Количество жизни

Вдруг я услышал гнусавый голос рыжего:

– Дядя Лёш, а чё он мне рожи корчит за вашей спиной?

Отец, забыв на мгновение, что верить рыжему нельзя, ослабил хватку и строго посмотрел в мою сторону. Пленник вырвался и отбежал на несколько шагов.

– Да пошли вы!.. – заорал рыжий на нас обоих и бросился бежать по переулку.

– Забудь о нём, – сказал отец, наблюдая, как исчезает рыжий след в хлопьях мокрого снега. – И в будущем, как бы трудно и больно ни было, постарайся справиться сам. Есть такая профессия – быть мужчиной!

Отец обнял меня за плечи, и мы зашагали к дому.

Мне было лет семь. Отец работал начальником команды водолазов Волжского пароходства и иногда брал меня с собой в летние волжские экспедиции. Целый месяц, а то и больше, я плавал на небольшом водолазном пароходике по Волге. Отец ежедневно работал, а я с утра до самого вечера был предоставлен самому себе.

На воде всегда что-то случается. Из калейдоскопа событий того лета в память врезался вот такой случай.

Наш кораблик второй месяц спускался по большой воде от истока к устью. И где бы ни приходилось команде выполнять водолазные работы, всюду местные жители просили о помощи. А какая помощь от водолаза? Как есть одна – поднять утопленника. Просьбы сыпались почти каждый день. Отец старался оградить меня от этих печальных зрелищ: отправлял с кем-нибудь на берег за продуктами или просто запирал с книжкой в каюте. Однажды я всё-таки сумел выбраться из заточения.

Мы стояли на якоре метрах в сорока от берега. На пологой песчаной отмели собралась толпа местных жителей, человек пятьдесят. Царило гробовое молчание. Лёгкий ветерок играл крохотной волной о борт нашего судна, редкие крики чаек нарушали полуденную тишину странным костяным тембром голоса. Невдалеке от нашего корабля поднимались из воды беспокойные пузыри воздуха. Они поднимались со строгой периодичностью и как бы говорили о том, в каком месте сейчас находится водолаз.

Я знал: сейчас там, под водой, мой отец. Когда эту работу выполнял кто-то другой, отец часто заходил ко мне в каюту, что-то мне рассказывал, стараясь отвлечь от тягостного ожидания, царившего в такие минуты на корабле. В этот раз уже прошло три часа, но отец не приходил. Тогда я стал машинально дёргать все защёлки и вентили в каюте, пока случайно не обнаружил неопломбированный люк верхнего хода, через который и вылез наружу.

Шёл четвёртый час поиска. Как я потом узнал, утонула девочка лет десяти. Они с мамой пришли купаться четыре дня назад. Приезжие. Их не успели предупредить, что этот залив пользуется дурной славой и не раз тут случались истории. Дело в том, что ровный песчаный сход в воду метрах в десяти резко обрывается вниз, говорят, метров на тридцать. И ещё. Стоит войти в воду, ногами чувствуешь сильное течение, которое делает у берега разворот и сносит на глубину.

Был жаркий день. Девочка с разбега побежала в воду. Мать раскладывала вещи, вдруг услышала короткий испуганный крик дочери, бросилась к воде, но всё уже стихло, волны разгладились. Девочка утонула. Искали три дня всей деревней. Прошли по течению на три километра вперёд, думали, может, там вынесет, – нет. На четвёртый день пошли к водолазам. Видать, зацепилась она за что-то на глубине или ещё как. «Помогите, люди добрые, мать совсем от горя тронулась, лежит, никого не признаёт!..»

Тогда-то и запер меня отец в каюте. Видно, понял сразу: искать долго придётся. Никого не назначил на погружение, пошёл сам.

Я неотрывно смотрел на пузыри, поднимавшиеся со дна, и прислушивался к голосу отца, едва различимому в хриплом потоке радиопомех.

Большинство слов я разобрать не мог и вдруг чётко услышал:

– Вижу!

Команда оживилась.

– Тридцать четыре метра! Мать твою, многовато, – расслышал я голос старпома.

– Сил бы ему хватило, эх, Лёшка, – пробасил дядя Никита.

– Н-да, по отвесному склону выбираться, да ещё руки заняты! – добавил кто-то.

Я в волнении уже никого не слушал. Я понимал, чем должны быть заняты руки отца, и, не отрывая глаз, глядел на воду. Чутким детским нутром я ощущал, что сейчас происходит борьба, что отец из последних сил карабкается вверх по крутому склону со смертной ношей в руках. Может быть, я в те минуты молился, посильно пытаясь что-то сделать, чтобы отцу стало хоть чуточку легче. Прошло ещё минут двадцать.

– Ребята, майна трос, выходит! – услышал я команду старпома.

…Когда из воды показалась медная сфера водолазного шлема, над толпой, как прощальный дымок сигареты, взвился короткий вздох:

– Ох-х-х…

Казалось, люди превратились в одну сжатую пружину… Над водой показались плечи отца и грудь, увешанные двадцатикилограммовыми свинцовыми грузами. И вот наконец из воды выступили руки отца в огромных гофрах водолазного скафандра, на которых лежало что-то почти бесформенное, что-то очень хрупкое и белое…

Все пятьдесят человек как по команде взвыли, заголосили, закричали, замахали руками и бросились к воде. Отец, пошатываясь, как былинный великан вышел на берег и передал несчастную мёртвую девочку окружившим его селянам. Слёзы брызнули из моих глаз, как кровь из надрезанных вен. Не помню, что было дальше. Меня обнаружили и увели в каюту. Там я зарылся в подушку и ревел, ревел, ревел, не в силах остановить слёзы…

Вдруг мне почудилось, что он рядом. Я оторвал голову от подушки и действительно увидел отца. Он сидел, привалившись огромной спиной к спинке койки.

– Боря, не плачь, ты же мужчина!

– Папа!..

– Пожалуйста, не занимайтесь публицистикой! Пишите серьёзно. – Иван Иванович строго посмотрел на своего молодого коллегу, до которого ему, в общем-то, не было никакого дела. Разве что жалко.

Надо сказать, знаменитый писатель Иван Иванович Радов обладал непомерной в наш канцелярский век человеческой отзывчивостью. Для человека его положения подобные качества натуры, безусловно, похвальны с точки зрения христианства. Но совершенно невыносимы в условиях городской литературной жизни.

«Однако жалко парня, – думал Иван, – есть в нём что-то, чует моё сердце, есть. Подрубить молодой дубок – дело нехитрое…»

Радов задумался.

«А предложу-ка я ему написать что-нибудь совместно! С моей стороны – имя, общая, так сказать, редакция. С его стороны – молодое трудолюбие, пусть роет!»

Мысль Ивану понравилась. Просиживать с утра до вечера вертлявый стул с надоевшей супермеханикой и «обивать порожек» старой как мир клавиатуры – надоело до чёртиков! Жизнь проходит!..

Сколько раз, увлечённый прелестями виртуальных построений, он отказывал себе в простых человеческих радостях! У него не было женщины. Не было друзей. Гонорары, которые он зачем-то копил на сберкнижке, в одночасье съела сволочная гайдаровская реформа. Тогда же он перестал копить и зачастил по пивнушкам в поиске друзей и впечатлений. Друзей не приобрёл, но сорить деньгами научился. Рассыпая червонцы, не дотягивал до предстоящего гонорара и с чувством огромной неловкости занимал деньги у соседей. Постепенно Иван как литератор терял тот невидимый кураж мастерства, которым блестяще владел на заре своей творческой биографии. Нет, его рассказы и заказные эссе по-прежнему охотно брали редакторы, но с некоторого времени он почувствовал тонкую корочку ледяного безразличия к себе и главредов, и их вертлявых помощников. Эта корочка таяла в живом общении, но всякий раз вновь чувствовалась при начале и окончании следующего разговора. Его реже стали приглашать на словесные турниры и профессиональные корпоративы. Однажды он пришёл в глянцевую редакцию, распахнув дверь по привычке ногой, и с удивлением заметил, что главред прячет глаза в ворох бумаг и не выбегает, как прежде, из-за стола с приветствием. А заказ на очередное эссе, заказ, который в прежние времена лежал на редакторском столе и терпеливо ждал Ивана, оказывается, уже отдали другому. «Отдали поспешно, совершенно случайно, просто так сложились обстоятельства», – оправдывался главред, дружески хлопая Ивана по плечу и посматривая на часы.