Виктор Брюховецкий - Острый угол

Сильных птиц услышу звуки и почувствую как руки
Превращаются в крыла…

Если вдруг остудит осень
Кровь твою и кровь мою —

Скорый поезд ровно в восемь
Отправляется на юг!

Спрячь в душе подальше жалость,
И, надеясь на авось,
Уезжай.
А я останусь.
Нам, холодным, лучше врозь…

– Нам, холодным, лучше – вместе.
Ну, куда я от… беды?

Путь неблизкий, неизвестный —
Тридцать три часа езды.

– Не хочу я – в путь далекий,
Чтобы жить вдали, скорбя…
Ты ж погибнешь, одинокий,
Я погибну – без тебя…

Перерезала путь лосю.
К шее бросилась. Кровь нашла.
И сцедила по капле всю.
Печень выела и ушла.

А потом привела волчат.
Пятерых. На кривых стопах.
И смотрела как те, урча,
Погружались в лосиный пах.

С ними рядом легла. Струна!
К солнцу вывернула сосок.
И сочилась в оскал слюна
Между лап на сухой песок.

Возбужденные злой игрой
(С мертвым было легко играть!)
Звери грызлись промеж собой
И сосали волчицу-мать.

И, вдыхая в себя тепло
Материнского молока,
Из себя выдыхали зло,
Что течет из веков в века.

На волчицу кося зрачки,
Проминая живот до дна,
Ей прикусывали соски
И не вздрагивала она.

Родится звук.
За речкой.
На лугу…
Вначале робкий, тоненький, несмелый,
Потом ворвется в дом и, что ни делай,
Закружится, как в замкнутом кругу…
Как будто я без звука не могу.

А я без звука не могу!
Он в дом войдет и я
Смеюсь, и плачу, и бегу
По кромке бытия.

Утром встану теплый сонный…
Небо синее бездонно!
Солнца луч – сквозь кроны сосен.
С кленов – листья.
Значит, осень.
Отыщу в сенях топор,
Выйду во широкий двор,
И под запах пала, тлена
Загоню топор в полено,
И услышу:
Подо мной
Колыхнется шар земной!

Ну и пусть.
Мне не больно ничуть…
Да, согласен, конечно, не лучший,
И живу, не надеясь на случай,
И нелегок мной выбранный путь.

На извилинах троп и дорог
Ошибаюсь, да так – разбиваюсь,
Но себя оправдать не пытаюсь
И наград не ищу, видит Бог.

Потому не вини. Ни к чему.
Я и сам не умею ответить:
То ли это – из ночи к рассвету,
То ли это – из света во тьму.

Осень клены опалила,
Птичьи гнезда оголила,
И прозрачен, и встревожен,
Лес туманами стреножен,
Переломан, перекручен
И дождем подвязан к тучам.

…Горизонт в далекой дымке,
Солнце в шапке-невидимке…

И всё утро белобоко
Птица мается, сорока.
Над калиновым кустом
Синей шпагою-хвостом
Потрясая, говорит:
– Вот что рыжая творит…
И, вращая черным оком,
Между веток скоком-боком
Вяжет петли, а сама
Зорко зырит на дома,
На колодец, на меня,
На чубарого коня.

Осень – рыжие брови.
Резкий ветер с дождями…
Белый мрамор надгробий
Укрываем ветвями.

Будь спокоен, убитый,
Нами в землю зарытый,
Поминаемый нами…

Защищают ли камни
От недоброго слова,
От колючего снега,
От наветов худого
Окаянного века?..

А мне однажды чудный сон приснится:
Спасая жизнь свою от коршунья,
Я малой птицей – желтою синицей —
Вернусь в свои родимые края.

На тополь сяду около окошка
И сквозь стекло увижу на полу
Сибирскую, как шар пушистый, кошку,
И печь, и грубу, и кровать в углу…

Увидят птицу и поставят клетку,
И я, желая в доме побывать,
Немедленно свою покину ветку
И в клетку залечу, и стану ждать.

И мальчуган (не я ли?) засмеется,
Внесет меня в родительский мой дом,
И удивится:
«Надо же, не бьется…»
…И на свободу выпустит потом…

И я проснусь. И мне не разобраться:
К чему во сне всё та же боль моя?

Я разучился в жизни улыбаться,
Но помню, как смеялся в детстве я.

Остались утки на зиму в Неве.
Ни капли солнца и ни крошки хлеба —
Свинцовое изорванное небо,
Гранит, мосты и пена на волне.

Покинутые слабым вожаком,
Продрогшие, они не понимали,
Что не для них ударит первый гром,
И не для них дожди прольются в мае.

Пугал прохожих необычный вид.
Прохожие качали головами.
И только дядя Костя, инвалид,
Ругал тех уток всякими словами.

Он на протезе двигался с трудом,
И в январе – три первые недели —
Он белый хлеб носил к Неве в портфеле…
А вскоре вся Нева покрылась льдом.

Нет, нет, ты трижды не права!
Мое спасенье не в везеньи,
Мое спасение в уменьи
Искать и сопрягать слова,
И, не щадя свое перо,
Их новым наделять значеньем…

Когда ж, поставив на ребро,
Почти предчувствуя свеченье,
Я в слове зрю иную стать,

То, губ упрямых нить живую
Зажав как рану ножевую,
Я знаю, что спасен опять.

Писать стихи нужна не только смелость…
Сам посуди – из глубины веков
Земля моя летела и вертелась,
Рифмованная сотней языков.

Поэты рифмовали и историки,
И рифмовали даже те, которые
Средь рифм плутали, как в туманной мгле.
Неужто это нужно ей, земле?

Ей нужно это!
Рви свой ворот узкий,
Ищи в словах иную высоту!
Без рифм Земля, не выдержав нагрузки,
Расколется однажды на лету.

Но столько обо всём уже написано,
Что прочитать – ясна любая истина:
Вот это – зло, а это есть – добро.
Но если так – как подниму перо!

О чем запеть, коль обо всем пропето?
О чем писать, коль всё уже старо?
А не писать – расколется планета.
Но если так – как опущу перо!

Толпа колышется, как море.
И, словно под лопатку нож,
В толпе – она.
Такое горе!
Коснись и пальцы обожжешь.

И прикоснусь…
И может статься —
Что в наказание за то
Мои обугленные пальцы
Уже не вылечит никто.

Дождь падает на тротуары,
О подоконники стучит.
Душа притихла как в угаре,
И онемела, и молчит.