Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Не удержался Гоголь и в «Переписке» – публично оскорбил Погодина. Тот, конечно, сам был виноват, что без разрешения взял да тиснул гоголевский портрет работы Иванова еще в 1843 году («Переписка» вышла в 1848-м). Гоголь не забыл… Но сведение счетов в книге, написанной, по словам автора, «по боязни смерти» и насквозь пропитанной Христовыми заповедями, – это выглядит не просто плохо…

Чуть дальше Гоголь напишет: «Идите же в мир и приобретите прежде любовь к братьям».

«Приобрети любовь к Погодину» – добавим мы…

* * *

«Как же так случилось, что на меня обиделись все до единого в России?» – спрашивал Гоголь Белинского.

Ответом было знаменитое письмо…

* * *

После краха «Выбранных мест» Гоголь добился одиночества совершенно. Растеряв все опоры в жизни, Гоголь запаниковал. Это был род особой душевной смуты . При всех своих комплексах, гнетущих чертах характера Гоголю оставался единственный выход – искать спасения в духовном делании, в религиозном сознании.

Духовный путь Гоголя есть сплошной хаос, агония, во всем – надрыв и остервенение.

Так, к примеру, гоголевская религиозная библиотека представляет собой полное смешение православных и католических источников – он не видит между ними разницы, и даже говорит, что «наша религия и католическая суть одно и то же». Он делает всевозможные выписки из Святых Отцов, это перемежается с Месяцесловом, тут же «Литургия Иоанна Златоуста», тут же евангельские тексты. Попадется ли ему завет подвижников: «Не иметь ничего в миру», как Гоголь сразу же запирается ото всех, смотрит на мир и людей с каким-то необъяснимым презрением, но в торжестве аскезы. Но как только вычитает у ап. Павла, что «вера без дел мертва», тотчас принимается за программу исправления человека, начинает давать советы, как «обустроить Россию» – вся «Переписка» его об этом; призрак общественного блага «зависает» над ней, как писал о том Г. Флоровский. Суровый аскетизм и воля к общественному действию соседствуют в нем, нимало не беспокоясь о том, что это суть дело антихристово.

Одиночество Гоголя принимает обманчивые формы монашества, и обманчивые потому, что Гоголь пришел к Христову братству не разумом, и даже не сердцем, а обидой . Он слишком жадными глотками пил одиночество – и ему не хватило воздуха.

«У Гоголя была опасная теория молитвы» – он, как вспоминают современники, в молитве доходил до крайних степеней экзальтации, не замечал ничего вокруг, мир для него переставал существовать; был бы дурак, так лоб бы расшиб… Молитва приводила его в психическое возбуждение, подобно наркотикам.

В одном из писем он с гордостью пишет, что не пропустил ни одной обедни, отстояв все службы с начала до конца. Возникает подмена – у Гоголя не культ Христа, а культ культа…

Замечали за ним и другое – бывало, ни с того ни с сего он начинает вести богохульные речи, надсмехаться над попами, да и вообще над религиозным чувством человека. Он становится похож на юродивого. Если, конечно, источник верен, то мы получаем крайне неприятное завершение гоголевской клоунады…

Гоголь не может писать, сжигает второй том – Павлуша Чичиков напрасно «жаждет» исправления, поскольку для этого нужно было исправиться самому Гоголю. Внутренних сил его не хватает – и Гоголь едет в Иерусалим поклониться Святым местам. Голгофа нужна ему, как допинг…

Паломничество не принесло желаемого облегчения, напротив, даже разочаровало.

Гоголь ведет переписку с о. Матвеем Константиновским, человеком сильной веры, подвижником, не принимающим никаких компромиссов между грешным миром и духом христианства.

Посещает Гоголь и Оптину Пустынь – счастливые и светлые минуты перед предстоящей катастрофой.

Наконец, незадолго до смерти спешит к юродивому старичку Корейше в надежде, что тот исцелит его…

Во всем смута, хаос, судорожность.

«В нем была внутренняя скверна, и я помог ему очиститься, и он умер истинным христианином», – говорил о. Матвей, потребовавший от Гоголя отречения от всего. Говорят, что о. Матвей «сгубил» Гоголя – но ничем иным, кроме полного отречения, гоголевское одиночество и не вылечить.

Возможно, Гоголь и сам это понимал, а потому переживал ужасно. Он не просто изморил себя постом – он словно выкручивал душу ; он морил те рыла и те рыльца, которые накопились в нем…

«Будьте не мертвые, а живые души», – оставил потомкам Гоголь в своем духовном завещании, отправил «почтой до востребования».

Интересно, справлялся ли о ней кто-нибудь на излете ХХ века?..

* * *

Поставим дату произвольно – в 1837 году в немецком городке Тюбингене в доме столяра Циммера и в русском городке Вологде в доме Гревенсов жили два поэта, беседовали с великим богом смерти Танатосом и трепали по загривку его трехголового Цербера. Сидели на пороге: в тот мир было еще рано, в этот – поздно. Они были чрезвычайно близки друг другу, хотя, возможно, и не знали друг о друге.

Звали их Фридрих Гельдерлин и Константин Батюшков. Они были душевно больны.

Здесь, обычно, сентиментальный литературовед ставит точку – поэт умер…

30 лет жизни первого и 20 лет жизни второго теряют всякую ценность. Они похоронены дважды – в день бегства и в день смерти.

Есть в безумном молчании поэтов что-то мистическое, зловещее, да и само молчание остается, как правило, невостребованным – для исследователя оно похоже на сандалеты, оставшиеся после сгоревшего Эмпедокла. И объясняется все просто: поэт умер, поэт не пишет…

* * *

Ошибка литературоведа: и после Батюшкова, и после Гельдерлина осталась бессмысленная вязь , пусть та самая, которую демонстрирует учебник по психиатрии. Согласимся с этим, но с одной оговоркой: вспомним мысль К. Г. Юнга, что в бессознательном поведении человека нет ничего случайного.

Здесь молчание выходит из-под контроля и обрастает всевозможными догадками. Для нашего героя-литературоведа они неизменно «затемняют чистоту эксперимента», он называет их мифом и требует развенчания. А чаще всего попросту не обращает внимания; молчание поэта не сулит ему новой диссертации и заставляет нашего кропотливого героя обреченно вздохнуть и отправиться в те времена, где поэт еще говорил.

В дневниках Марины Цветаевой есть упоминание о «Ночных песнях» Гельдерлина – тайнопись сумасшедшего. На русский язык они не переведены, да и имя самого Гельдерлина, даже в прекрасном здравии, русскому читателю не очень-то известно. Вот и приходится реконструировать их по редким замечаниям.

Они, впрочем, об одном – мрак и ночь внутри человека.

Страх этого мрака преследовал Гельдерлина всю жизнь: оттого-то из замужней провинциальной Сюзетты Гонтар он соткал прекрасную Диотиму, озарив ее волшебным и ярким светом; оттого-то он побежал, «задрав штаны», в древнюю Элладу, исполненную магическим сиянием…