Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Достоевский искал тайну в человеке – он искал именно эту тайну…

* * *

…В судьбе поэта существует особая магия – магия первой книги .

О ней чаще всего говорят как об исходной точке в творчестве поэта. Для исследователя, отравленного хронологией, это – само собой разумеющееся. Дальше он пойдет по проторенной тропке: развитие поэтического образа, углубление лирического героя, совершенствование языка и еще целый ряд «филологических тем».

К счастью, поэты молчат – так как умирают еще до рождения своего «биографа». Но как часто встречаются в их дневниках печальные взгляды в прошлое – там, в прошлом, было самое лучшее из всего написанного. Оговорить это лишь тоской по утраченной молодости, по «стране березового ситца» – было бы просто несправедливо. Здесь движение другое, особенное.

Первая книга есть последняя книга…

Все творчество поэта, по сути, есть единокнижие. В Европе и Америке это совершенно четко выразили Бодлер и Уитмен, в России – все тот же Батюшков, ограничив пределы своего творчества одной книгой: «Опыты в стихах и прозе».

Первая книга – это своеобразный договор поэта с современниками , в котором, собственно, и указывается знаменитое: «Кто пришел, зачем пришел?» Первая книга, еще не отягощенная ни виртуозностью, ни культурологией, ни поиском, ни философией, является в жизни поэта самой непосредственной и, как правило, самой искренней. Именно в ней собрана вся натура поэта, его бессознательное начало в выборе тем, образов, его созвучия и предпочтения.

Все дальнейшее творчество – лишь вольный пересказ первой книги.

Даже делая маленькую, но первую подборку стихов в какой-нибудь журнал, поэт отбирает не самые лучшие, но самые любимые – те, где он весь.

Первая книга становится истоком мифа…

Все творчество Блока есть его отношения с первой книгой: «Прекрасной дамой»; в 1920-х годах Есенин вернулся к своей «Радунице»; Гумилев всю жизнь оставался «странствующим и воинствующим» конквистадором; Пастернак все свои сборники избранного открывал неизменно старым «Февралем…» с его чернилами и слезами; как мечтала Цветаева вернуться в сияние своего «Волшебного фонаря»!..

Камень брошен в воду – и теперь вода живет его кругами…

* * *

Ролан Барт в своих «Мифологиях» приводит печальный пример восьмилетней девочки-поэтессы Мину Друэ – из нее был соткан миф о гениальности. Есть особая страница в судьбе поэта – это фетиш поэта ; миф, совершив круг по страницам периодических изданий, возвращается обратно, благодаря публике, уже стозевным – и попросту проглатывает поэта.

Больше всего достается «гениальным» детям…

На моей памяти было два таких «детских» мифа – один связан с Никой Турбиной, другой – с Викой Ветровой. К одному мифу руку приложил Вознесенский, к другому – Евтушенко.

Отличало эту поэзию явная недетскость и особое желание смерти. Оно-то и отвечало требованиям иллюстрации детских неврозов. Барт был прав в одном: общество желало «явить гения» и гений не заставлял себя долго ждать – приходил, сотканный из чужой поэзии. Ни Мину, ни Ника-Вика не имели в своих текстах личной мифологической основы, которая бы, пользуясь словом Н. Бердяева, их объективировала. Они остаются как некий общественный миф, для которого они – лишь «детский» повод.

К слову, общественные мифы скоротечны – потому-то ныне нет о них даже упоминаний…

Впрочем, коль скоро мы заговорили о фетише, то есть в русской литературе один беспрецедентный случай – Надсон. И коль скоро мы заговорили о детстве, то заметим, что именно 24-летний Надсон был как раз помечен печатью вечного ребенка , как и его современник Артюр Рембо.

Между ними было много общего: тот и другой из всех цветов предпочитали черный, тот и другой мыкались по жизни, а потому их муза была мистически-мытарской; они оба страдали нервными расстройствами, правда, первый – наследственными, последний – психоделическими; наконец, и тот, и другой завершили свой литературный путь «самоубийством» – первого Судьба свела раньше срока в могилу, второго – отправила торговать рабами и забыть о поэзии. Ни тот, ни другой не переступили своего мифического начала.

История Надсона была печальна и всем известна:

Я рос одиноко… я рос позабытым

Пугливым ребенком – угрюмый, больной…

Детское наследство его оказалось тяжелым – смерть отца в приюте для душевнобольных, самоубийство отчима (по той же причине), безденежье, мытарство, чужой дом; болезнь легких и чин подпоручика – вот и все, что им было нажито. Об этом он и писал. Эта наивная правдивость и искренность пленяла…

Возможно, этим бы и ограничился личный миф Надсона и остался бы безыскусной историей бледного и печального юноши, а возможно и затерялся бы вовсе – сколько в России таких неизвестных надсонов: одним больше, одним меньше…

Толчком к мифу о Надсоне, его второму рождению, стали две вещи: поэтическое безвременье в России (из поэтического соцветия середины Х1Х века оставался разве что А. А. Фет) и сама смерть Надсона: России было его чрезвычайно жаль…

Тогда-то и было сказано – Надсон есть поэт нашего поколения.

Единственная книга поэта разошлась мгновенно. Как пишет Бунин в «Жизни Арсеньева», на нее даже записывались; да и сам он отмахал пешком несколько верст с единственной целью – прочесть Надсона. В жизни Бунина Надсон навеки связан с детством.

Все понимали, что в поэзии Надсона много ограниченного, банального, клишированного; что сказанное строится по принципу: «лишь бы хоть как-нибудь». Ю. Айхенвальд справедливо называет надсоновские стихи «оскорблением Аполлона»…

Но… Не текст, не стиль сделали Надсона певцом поколения восьмидесятых годов прошлого века, а тот грустный и светлый лик поэта – он стал источником мифа о Надсоне. Скажем больше – репродуктивно, Надсон стал Христом восьмидесятых…

Россия всегда гнала поэта-Христа, но потом над ним же скорбела и плакала…

* * *

На одной из научных конференций, на секции литературоведения прозвучал доклад о мифе в системе Маяковского – докладчик остановился на христоборчестве поэта и его отождествленности с солнцем. Этим, собственно, заявленная тема и исчерпывалась…

Иногда становится понятным, почему А. Ф. Лосев сокрушенно вздыхал относительно «ходячих университетских курсов» – все ограничивается лишь собранием очевидных деталей. Что же дальше?

Поэт и миф, даже в культурологическом понимании, находятся в чрезвычайно сложных отношениях уже хотя бы потому, что миф – это пра-творчество человечества. В таком понимании миф является завершенным, канонизированным; он становится историческим фактом – и важно здесь не то, существовали ли, к примеру, Крон или Геракл, а то, что они были внесены в массовое сознание.