Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Поэт оперирует этим сознанием – и за просто так призраков прошлого воскрешать не будет. Он станет искать тот мифологический образ, который ему созвучен. Выбор, как правило, здесь подсознателен…

Впрочем, вернемся к нашему докладчику. Он считает также, что отрекшись от Христа, Маяковский попадает в стан Антихриста. Действительно, эта антиномия ныне чрезвычайно популярна, ее вспоминают к месту и не к месту. Если будем исходить из «Краткой повести» Вл. Соловьева, то Антихриста в Маяковском… не обнаружим.

Антихрист, в отличие от Маяковского, не требует жертв. Отождествление с Солнцем и жертвоприношение есть языческий культ Ваала. Здесь, собственно, и кончается исторический миф, культурологический миф. Начинается другой – личный…

* * *

«Всякий человек может быть истолкован как миф», – писал Лосев в «Диалектике мифа». И миф здесь не историческая данность, а непосредственный процесс, действо. Судьба художника является сценарием этого действа. Именно поэтому художник так склонен к двум вещам: мистификации и манифестации. Чудесное, да и вообще чудо, формирует необходимое мифическое сознание; манифестация, высказывание, словесное изображение наполняет это сознание необходимым содержанием.

Нужно признаться, что это – самая жесткая и жестокая постановка судьбы художника, большей частью завершающаяся кругом Нарцисса – поэт становится заложником своего мифа. В этом смысле трагедия Маяковского имеет корни именно в нем; и права была Марина Цветаева, заметившая, что Маяковский-поэт убивал в себе Маяковского-человека…

Пользуясь терминологией З. Фрейда, скажем: в поэте всегда существует особое либидо – влечение к мифу . Большинство автобиографической литературы таковой совсем не является – художник поступает так же, как в свое время сделал Ж. Ж. Руссо в «Исповеди», изобразив не себя, а похожего на себя . В четырех книгах «Жизни Арсеньева» Бунин и его герой шли почти рука об руку, разошлись же на Лике. Существует, кстати, и особенность писательских писем – поэт вынужден иметь перед глазами двух адресатов: непосредственного получателя письма и «широкого читателя», к которому, по прошествии лет, это письмо попадет.

Миф здесь становится не только желанным, но и необходимым.

Есть еще один момент в теории мифа – его реальность, «непосредственная реальность». Миф лишен сказки, он не выдумка и не фикция, он не поэтичен и не научен. Такие условия существования мифа выдвигает Лосев. Именно реальность мифа как раз и не укладывается в наше привычное сознание, которое чаще всего отождествляет миф со сказкой.

Нет ничего сказочного в истории царя Эдипа; все его поступки для него же обыкновенны, разумны и реальны; он преступник поневоле. Когда ему открылось все, он пришел в ужас, ослепил себя и бросил царствование. Чем был оракул для Эдипа? Скорее всего, пользуясь терминологией К. Г. Юнга, архетипом, а вся судьба несчастного царя – бессознательным его выражением.

Нам остается лишь «наложить» судьбу Эдипа на судьбу поэта. И вряд ли подобный опыт окажется приятным.

Впрочем, наш докладчик об этой «неудобной теории» умолчал – хочется верить, что по скромности своей…

* * *

…Пожалуй, очень трудно найти такое произведение, которое, будучи так плохо сделано, врезалось бы в память и оставалось в ней навсегда – знаменитый «Портрет Дориана Грея».

Если изъять из него одну единственную вещь – сам портрет работы Бэзила Холлуорда – то роман сразу же потеряет всю свою ценность, представ обыкновенной интеллектуально-эстетической игрой, причем довольно низкого уровня.

Судите сами: герои романа столь прозрачны и узнаваемы, что за Дорианом, продавшем свою душу, отчетливо проглядывается Фауст, за лордом Генри Уоттоном, этим веселым циником и проводником Дориана в мир страстей и наслаждений, выглядывает Мефистофель именно кисти Гете, за печально историей актрисы Сибилы Вэйн, влюбившейся в Дориана и брошенной им, опять-таки вырисовывается история гетевской Гретхен – Уайльд даже не потрудился придумать иной конец, как самоубийство. Эта троица, оформившая некогда первую часть бессмертного «Фауста», теперь в тех же одеждах блуждает по страницам романа Уайльда. В них нет ровным счетом ничего нового и даже ничего интересного – разве только шутки лорда Генри чуть-чуть украшают чтение и даже могут служить материалом для фрейдовского «Остроумия»

Ничего нового не вышло и с Нарциссом, чертами которого Уайльд наградил своего героя, – дальше хрестоматийной трактовки дело не идет. Поиск наслаждений, от которых «сгорел» Грей, снова напоминает Фауста с его жаждой познания любой ценой. А уж полемика вокруг Искусства и Действительности – стара как мир…

Художественный талант Уайльда состоял, быть может, лишь в том, что убогость его героев лишь подчеркнула ценность самого портрета и художника, его нарисовавшего. Поэтому и запишем: портрет Дориана Грея – главный герой этого романа…

* * *

История с портретом, как она дана у Уайльда, принадлежит к тем гениальным порождениям фантазии, которые оправдывают все погрешности их словесного выражения. Мы не столько следим за нагромождением грехов Дориана и умиранием его души, сколько за изменением в портрете, нас больше волнуют превращения именно на холсте, чем похождения того уродливого существа, что спрятано под маской молодости и невинности. В какой-то мере мы должны быть благодарны Сибиле Вэйн, отравившейся, кстати, снадобьем для гримировки, – в ту минуту, когда она выпила яд, на портрете Дориана впервые появилась жестокая складка у губ…

«Есть что-то роковое в каждом портрете. Он живет своей особой жизнью…»

* * *

У меня, к большому сожалению, нет достаточно «полного» Уайльда (с письмами и подробными комментариями), чтобы я мог бы решить один навязчивый вопрос – был ли знаком Уайльд с «Портретом» Гоголя?

Вообще, Уайльд русскую литературу знал очень хорошо, если даже отважился сделать своими героями тип русского нигилиста, заявленный когда-то Тургеневым. А потому более чем вероятно, что он читал историю художника Чарткова и даже взял ее за одну из основ. И Дориан Грей, и Чартков, по сути, занимаются одним и тем же – уничтожают красоту, уродуя все, что попадается им на пути. Они даже кончают собой одинаково – вонзают нож в полотно с надеждой, что отомстят кому-то за свою искалеченную душу.

Кто этот «кто-то»? – откуда ж нам знать!… Хотя…

Ни Дориану, ни Чарткову не дает «спокойно спать по ночам» – портрет. Это – не вещь, это – живое существо. И оно имеет свою историю.