Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Но хуже портрета Дориана Грея…

Художник мог бы написать ее в первых лучах зари, уже мертвую, но тем еще сильнее поражающую своей красотой и невинностью. Мы бы стояли пораженные перед Сибилой Вэйн, и лишь потом, очнувшись, мы бы, наверное, вдруг вспомнили Христа с полотна Гольбейна-младшего, и нам стало бы страшно. Это был бы хороший портрет.

Но хуже портрета Дориана Грея…

* * *

– Нарисуйте мне Сибилу, Бэзил…

– Ладно, попробую, Дориан, если вам этого так хочется. Но вы и сами снова должны мне позировать. Я не могу обойтись без вас…

– Это невозможно!..

Вот и условие, при соблюдении которого портрет Сибилы мог бы появиться.

Когда-то Бэзил признался лорду Генри, что с появлением Дориана Грея ему открылось новое видение мира, он стал замечать то, чего не находил раньше, его кисть обрела и уверенность, и трепет. Дориан Грей нужен был ему как наркотик; он незримо присутствовал во всех полотнах, которые Бэзил писал при нем. Причем, художнику было достаточно, чтобы Дориан просто сидел рядом.

Условие страшное. Как бы чувствовала себя Сибила Вэйн, едва художник стал бы вживлять в нее душу Дориана Грея? Какой бы Рок повел ее, меняя черты ее портрета?

Сибила Вэйн была бы жива и знала бы Дориана Грея лет восемнадцать…

Это был бы очень хороший портрет, почти такой же, как и портрет Дориана Грея…

* * *

…Тибетский мудрец счастлив, когда в лучах заходящего солнца он видит восемь озер с ясной и чистой водой, и посреди каждого озера – шестьдесят миллионов цветков лотоса, и на одном из них – лучезарного Будду.

Наш среднерусский дурак счастлив, когда лежит на лесной поляне в окружении птичьего щебета, душистой травы, водки, закуски и женщин.

Тибетский мудрец жаждет молчания и одиночества, мы же предпочитаем шум, балабольство и веселую компанию.

Руки буддийского странника покойно сложены на груди, наши руки восторженно поднимают ветер и смуту.

Но вот наступает миг, когда шум утих, губы устали растягиваться в улыбке, друзья бросили тебя на берегу – и ты смотришь на волны, но словно не видишь их; ты думаешь о чем-то – и безмерно счастлив, что ни о чем не думаешь.

«Что произошло со мной?»

Собственно, ничего – ты не стал ни лучше, ни хуже; ты даже не знаешь, чем именно наслаждался: воздухом ли, рекой ли, волнами ли, мыслями ли. Это незнание пугает, но не настолько, чтобы отказаться от этого блаженного состояния.

Я бы назвал тебя Созерцателем.

Так описывал К. Бальмонт своего индийского мудреца. Русский человек (как и западный) не склонен к медитации, природа его сознания экстравертна, в отличие от интровертного Востока. Но состояние отрешенности ему все же дорого – «мне все надоели, я хочу быть один, оставьте меня, не мешайте мне».

В лучшем случае (если это не истерика), это – облагороженно-обиженное и эстетически-одинокое безделье и бездумье. Лишь потом, когда на смену отрешенности придет разум, начинаешь оправдываться за эти мгновения; «не ровен час, можно одиноким остаться».

А одиночество? «Созерцателей, – как говорил Достоевский, – в народе довольно…»

* * *

В истории человеческой мысли есть целый ряд понятий, которые не определены – каждый понимает по-своему, каждый дает свое определение. Постигла та же участь и созерцание. Его определения разрослись настолько, что совершенно затмили суть; оно (созерцание) вмещает в себя и узрение и умозрение, видение и сновидение, видимое и невидимое; оно и манифестация и оракул, и знак и символ, оно осознанно и бессознательно.

В этом хаосе определений, конечно, есть своя неповторимая красота и привлекательность; но постоянство хаоса – что может быть хуже!

Мы пойдем по пути Фердинанда де Соссюра, который когда-то очистил лингвистику от социологии, психологии, эстетики, философии – ему необходимо было ограничение, жесткая схема, четкая проблема.

«Сначала нужно место расчистить». Понятие, какое бы оно ни было, желает одиночества, понятию не нужны ни друзья, ни возлюбленные; оно желает быть чистым. Вот и мы вспомним для начала мужичка с картины Крамского и посмотрим на него глазами Достоевского».

* * *

«У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то созерцает. Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас точно проснувшись, но ничего не понимает. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем это он стоял и думал, то наверное бы ничего не припомнил, но зато наверное бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания» («Братья Карамазовы»).

Вот этот-то Созерцатель, на поверку, выходит один из излюбленных героев Достоевского. Писателю нравится погружать своего героя в состояние некоей прострации, в какое-то консервирующее, завораживающее положение.

Есть Созерцатель и у Л. Толстого. Князь Андрей, раненый, падает со знаменем; поначалу он хотел увидеть, как решился исход боя; но «он ничего не увидал… кроме неба… „Как тихо, спокойно и торжественно… Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме него…“ Болконский, сам не зная того, стонал тихим, жалостным и детским стоном… Он не знал, как долго продолжалось его забытье».

Прекрасный поэтический пример дает Фет:

* * *

Можно, конечно, сказать, что всех приведенных в пример созерцателей зачаровала красота природы, магия природы, которая и заставляет человека «стряхнуть с себя пыль суеты жизни». В этом очаровании, возможно, нет ничего предосудительного.

Правда, до поры до времени.

Только ли в лесу человек становится созерцателем? Может быть, он есть и в кварталах Сенной площади?

Есть у Достоевского одно «клиническое» описание, задействованное впоследствии А. Камю в «Постороннем», – старика с собакой. «Тусклые глаза его, вставленные в какие-то синие круги, всегда глядели прямо перед собою, никогда в сторону и никогда ничего не видя… Он хоть и смотрел на вас, но шел прямо на вас же, как будто перед ним пустое пространство… Об чем он думает? Да и думает ли о чем-нибудь» («Униженные и оскорбленные»).