Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

* * *

Наш мужичок Крамского-Достоевского оказывается не так уж и прост, как с первого взгляда. Напротив, в нем кроется неведомая сила, способная разрушить не одну благопристойную философскую систему.

Однако, философия странным образом обошла деструктивные состояния человека, переложив их на плечи психологии и психиатрии. В неклассическую эпоху философия не просто стала занятием избранных, но предпочла разработать канон для избранных; она в общем понятии «человек» видела только человека деятельного, а не обыкновенного: ленивого, пьяного, необразованного, неотесанного, равнодушного. Она словно придумала себе идеального человека, и через него проверялись истины. Наш Созерцатель неизбежно станет антиподом философского человека.

Оттого-то философия созерцания за свою двухтысячелетнюю историю преставляет собой полнейший беспорядок, хаос, бардак. Но иногда полезно покопаться в чердачном хламе и выбрать для себя (по настроению) старые вещи.

В свое время А. Ф. Лосев, анализируя Платона в «Очерках», говорил о двух ключевых и универсальных понятиях в философской системе знаменитого мыслителя: «эйдос» и «идея». Первое нам дается в ощущениях, мы можем его видеть, созерцать, узреть, это своего рода контур, лик; эйдос –выбор частного из общего, и красота здесь в конкретизации. Второе – идея – нам достается в познании, в умозрении, в мыслеполагании, оно сопоставимо с другими частями и образует целое. Благодаря этому осмысленному обратному движению Платон замыкает круг.

В созерцании движение лишь одностороннее – «увидеть, и только».

Созерцание эйдетично…

* * *

При некоторых оговорках этим платоновским понятиям соответствует и кантовское разделение мира на понятия природы и понятия свободы; и созерцание служит своеобразной лакмусовой бумажкой – природа дается нам в зрении (созерцании), свобода – в умозрении (мышлении).

Впрочем, ни Платон, ни Кант созерцание никак не выделяют, оно отождествимо со зрением.

Из старых философов к нашему Созерцателю больше всех подходит определение Ф. Бэкона, назвавшего наше состояние «благопристойным бездельем». Однако, традиционно, философия не любит простоты и очевидности, а потому любое обыкновенные, «одомашенное» чувство или состояние начинает обрастать такими истолкованиями, которые обыватель даже и предположить не мог.

Так, Н. Кузанский отождествил созерцание с возможностью и начал свой трактат «О вершинах созерцания» таким непритязательным диалогом:

– Можешь поднять этот камень? – спросили у мальчика.

– Могу…

Мальчик, посмотревший на камень, по сути, совершил целый ряд действий, от которых наш созерцатель непременно открестился бы, – восприятие, анализ, соразмерность, целеполагание, оценка. Вряд ли эти действия завораживают, скорее, наоборот.

Много непонятного, а потому не всегда точного внесла в истолкование созерцания немецкая классическая философия: она отождествила созерцание со всем тем, что хоть сколько-нибудь с ним соприкасается.

Так, Н. Гартман в своей «Эстетике» наделял созерцание возможностью видеть невидимое, «знание людей покоится на интуитивно обостренном взгляде», – и тем чрезмерно раздвигал границы понятия. Созерцание у Гартмана «наполнено радостью и радость наполнена созерцанием». Иными словами, пушкинского Евгения, созерцающего пучину Петербурга, мы должны посчитать счастливым…

Через Гартмана и Шеллинга созерцание стало отождествляться с откровением и интуицией – человеку открывалась не картина, не изображение, а определенная информация, которую ему теперь надлежит использовать. Но мы же знаем: спроси Созерцателя, о чем он думал, так и не вспомнит, подобно тому, как многие не помнят сны (тот же Гартман отождествлял созерцание и со сновидением).

Шеллинг заговорил об особом «интеллектуальном созерцании» – игра воображения, фантазия; фантазирование действительно зачаровывает, но оно все же деятельно, а не статично.

Наконец, внесла свою долю в общий хаос и русская философия. Так, через С. Булгакова и И. Ильина созерцание стало «духовным смотрением и видением». «Созерцание – это такое наблюдение, которое вчувствуется в самую природу вещей. Созерцание возносит человеческую душу и делает ее окрыленной».

И вправду, русская мысль настолько полярна, что, сведи ее воедино, мы получим окрыленный тип Смердякова. Вообще, связывать созерцание как с божественным откровением, так и с духовным деланием несколько греховно: представьте, что было бы, если бы, к примеру, Иосиф оказался созерцателем и, получив откровение, тотчас забыл о нем, очнулся, «ничего не вспомнил бы». Откровение и духовное делание не могут быть статичны – они требуют действий; и человек здесь – деятельный пророк – этот профетический тип, который пусть и одинок, но социален. Он, избранный, уже не имеет права таить, прятать в себе откровение – и уж тем более пренебрегать им, «забыв, проснувшись».

У Ильина к созерцанию приложено такое сочетание: «Око духа». Возможно, что эти понятия – созерцание и узрение – от одного корня; но кто сказал, что однокоренные слова обязательно синонимичны – они в полной мере могут иметь полярные значения.

Око Созерцателя – невидящее око…

* * *

Нет, нашему мужичонке с философами не договориться и не объясниться.

«Мыслю – значит существую». Но когда я «не мыслю», я все равно существую, и неизвестно, какое состояние для человека лучше. Есть радость познания, но и радость отречения от познания не меньше. Интересно во все заглядывать, но если, вслед за Розановым, «надоело заглядывать»? «Почему я должен во все заглядывать»? Вряд ли здесь возможно примирение, и воинственный разум зачастую схож с той синицей, что пытается поджечь море.

Не станет Созерцатель говорить с Философом – для созерцания философия не нужна, в то время как для философии это состояние человека рано или поздно станет краеугольным…

Впрочем, оставим нашего Созерцателя в зимнем лесу и не станем его будить и расспрашивать – ибо неизвестно, какую утрату понесет он, очнувшись…