Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

У Ю. Попова:

Однако, время антологий все же еще не пришло, а потому поспешим ограничить примеры, чтобы поговорить о другом – об эстетической оценке созерцания и созерцателя.

* * *

Эстетический разум западного человека в последние два-три века с созерцанием и созерцателями усиленно борется; созерцание оказывается по ту сторону искусства (не станем оспаривать). Судите сами.

У Гегеля: «Подлинный предмет поэзии составляют не солнце, не горы, не лес, не пейзаж, не внешний облик человека, а духовные интересы». У Шеллинга: «Если художник сознательно захотел бы полностью подчиниться действительности, то он создавал бы слепки, а не художественные произведения». У К. Г. Каруса: «Художник должен рисовать не просто то, что видит перед собою, но и то, что видит в себе». Говорил о «слепках с действительности» и Н. Бердяев: «Фотография проивзодит тяжелое, удручающее впечатление.

Положение поэзии, таким образом двойственное: с одной стороны, она выражает то, что выражает, а с другой, неизбежно символизируется, мифологизируется, эстетизируется и т. д. Потребность же в кодировке вообще стала важнейшим условием для литературы ХХ века.

Впрочем, таким же эффектом обладает и совмещение изящной литературы с философией, социологией, теологией; поэт оказался должным, следуя за Белинским, выражать «не частное и случайное, но общее и необходимое».

Поэт словно превратился в трудолюбивую конягу, которая каждодневно должна вспахивать философские поля.

А если поэт устал «пахать»?

Что ж, тогда наш лирик-созерцатель неизбежно оказывается по ту сторону «задач литературы».

* * *

Некоторую шумиху и неразбериху в эстетический канон русской классики внес серебряный век. Созерцатель парировал упреки ему тем, что новое слово поэзии возможно лишь за синтезом культур Востока и Запада; оговорился и тем, что новое слово несет в себе экзотику (в прямом и переносном смыслах). Наконец, поэт отправился на Восток лично – и на его путевых картинах появилась печать восточной созерцательности. Ярким примером тому стихотворение Бунина «Цейлон»

Блок оказался еще смелее, и в «Пузырях земли» задействовал тот «наднациональный и космический» верлибр, каким обычно переводят китайскую лирику:

А. Белый замечал, что литература начала века «повернулась лицом к Востоку», но на восток, к нашему счастью, не пошла (должно быть, испугавшись панмонголизма). Да и Блок, к слову, кроме цикла «Пузыри земли» к подобным формам больше не обращался.

Созерцание оказывалось не просто бесполезным – оно шло словно вразрез с архетипом русского поэта…

* * *

У нас Созерцателя на руках не носят – он, может быть, и красив, да не нужен. Разве не примечательно: стихи Некрасова распевала вся Россия, между тем как двухтомник Фета не разошелся и за 30 лет?

С Созерцателем не о чем говорить – и это невозможно; он вас не видит, «словно перед ним пустое пространство». Созерцатель не может быть ни поводырем, ни жилеткой – само созерцание некоммуникативно; это завороженное пустынничество; дом без окон и дверей; особый парадокс чувство – смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать.

Созерцание не ищет собеседника, не поднимает и не решает проблем, оно внеактуально, внесовременно, а потому для текущей жизни обречено.

Может быть, нам стоит пожалеть Созерцателя? – конечно, стоит; но при этом не забыть, что, едва он накопит впечатлений, «может и село родное спалить».

* * *

«Созерцателей в народе довольно.

Вот одним из таких созерцателей был наверное и Смердяков…»

Как странно видеть в нашем поэтическом созерцательном ряду такую препротивную и мерзкую фигуру, как Смердяков! В одночасье легкая паутинка лирики Фета, нежные и светлые картинки Пастернака, подорожные штрихи Бунина оказываются помеченными духом смердяковщины.

Но так ли это? Уж не перемудрил ли Достоевский?

Нет, не перемудрил, хотя ничего и не объяснил.

Посмотрите, как созвучен Смердякову герой К. Бальмонта:

Наш Созерцатель социально бесполезен, внеэмоционален, нечувствителен, бездумен, внеконтактен, обособлен. Он как бы находится по ту сторону добра и зла, прекрасного и безобразного, счастья и горя; мир для него как бы исчез, перестал существовать. Его состояние – состояние стационарное, когда больному, находящемуся в бессознательном положении, вливают нечто. Это нечто – совсем не обязательно природа или красота чего-нибудь, это может быть и душный город, и катастрофа, и безобразное, причем, именно безобразное чаще всего останавливает наш взгляд и завораживает нас.

Наконец, опасно не само состояние, а выход из него, возвращение в мир, первая эмоция этого возвращения, которая, как правило, непредсказуема. Потому-то Достоевский так легко отождествляет своего Созерцателя со Смердяковым; но на его месте мог быть и не-Смердяков.

* * *

«Человек по природе своей есть существо политическое», – писал Аристотель в том смысле, что человеку необходимо «совместное жительство». Созерцание, таким образом, есть отступление от этой природы, ее функциональное нарушение. Достоевский совершенно четко зафиксировал это нарушение, признав созерцание состоянием регрессивным, в лучшем случае оставляющим человека на том же уровне, что и прежде.

И здесь очень важно заметить: потребность человека в регрессивных состояниях не меньшая, чем в тех, к которым мы разумно призываем. Жажда забыться и очароваться утоляется различными способами – к примеру, алкоголем или наркотиками. Любое опьянение – алкогольное или наркотическое – все же имеет достаточно четкие установки: для веселья ли, для леченья ли, за компанию ли; наконец, «все подлецы, надоело все!» – и следом за Раскольниковым спустившись в винный подвал, подумаем: «Не напиться ли мне пьян?»

Бездумье блаженно, радостно, счастливо – это обыденное восприятие сводит на нет почти все завоевания философской и эстетической мысли.

«Мыслящий тростник» мечтает стать просто тростником…