Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Власть для индивидуального человека (не для всего народа) не от бога . Со своей личной колокольни мы можем лишь кричать что-то – никогда на Руси власть разумно не оценивалась; она «прочувствовалась»…

А потому восприятие Петербурга как града Антихристова есть только следствие. Правда, это очень яркое восприятие власти вообще как антихристова семени. И я сразу оговорюсь – я пишу тебе все же с позиции художника и поэтому раскольничествую…

Власть и есть тот змей из колена Данова…

* * *

В русском раскольничьем (художественно-экспрессивном) представлении логово Антихриста там, где власть.

* * *

«Два Рима падоши, третий – стоит, а четвертому не быти», – такова знаменитая метафизическая московская цепочка; Москва – третий Рим…

Особого предмета для гордости я здесь не вижу – и Рим, и Константинополь, а следом за ними и Москва если не опечатаны антихристом, то помечены язычеством или варварством. Священность Иерусалима им неведома.

Зато известно другое: за Москвой сохранилось прозвище «вавилонской блудницы» – антихрист-то как раз из блуда народится…

В летописи интересен комментарий к истории убийства князя Василька Давыдовым Святославичем: «И влез сатана в сердце. И стал подговаривать Давыда на убийство». Дьяволу нужна власть – и власть реальная, обыденная, ежедневная; та власть, которую мы называем аристотелевским государством – соглашением ради блага.

В Москве был «благочестивый царь» (за него даже молились: «Грехи наши должны быть безмерны, когда Небо отнимает у России такого самодержца») – кроткий и человеколюбивый Иоанн IV. Если вспомнить краткую повесть об антихристе Вл. Соловьева, то антихрист как раз царствует кротко и человеколюбиво, мудро и благодетельно – это фундамент его будущих беззаконий.

В нашем сознании почти не укладывается религиозное послушание Ивана IV – «до-Грозного»; мы привыкли к нему как к веселому изобретателю «отнятия живота» у человека. Но до 1553 года (до болезни) он следовал завету Максима Грека: «Все, что не благодетельно, не достойно царя»…

А потом «влез сатана в сердце»…

По Карамзину, сим ядом отравил сердце Иоанна коломенский епископ Вассиан: «Если хочешь быть истинным самодержцем, то не имей советников мудрее себя; держись правила, что ты должен учить, а не учиться, – повелевать, а не слушаться. Тогда будешь тверд на царстве и грозою вельмож».

Коломенское стало логовом Ивана Грозного – и сейчас главной достопримечательностью этого мета является тень Грозного, и зеваки с восторгом слушают экскурсовода о злодеяниях Грозного – наслаждаются злом…

Рассказывают (наверняка) и о печальной судьбе митрополита Филиппа – когда царь вошел в церковь Успения в черной ризе со своим юродивым войском, Филипп произнес: «В сем виде не узнаю царя православного; не узнаю и в делах царства».

Если митрополит не узнал царя в царе – тогда кого же узнал?..

Кругами по воде расходились по России казни – из Москвы. Свободолюбивые новгородцы антихриста и логово его определяли однозначно.

* * *

Москва – город русский, ленивый, барский, рассыпанный пригоршнями: есть где душе развернуться; в беспорядочности Москвы ее особая красота. Нет более далеких понятий, чем Москва и служба. Суматоха и праздность Москвы совсем не сочетались с аскетическими идеалами православия. Москва – слишком мирской город.

И обмирщенность, и балабольство, и то, что «Москва зажралась» становились основой ее греховности. Пока резиденция русских царей была в Москве, и сама грешная Москва была в центре внимания.

Государственный прагматизм Петра решил дело – ему нужен был «деловой город», строгая столица, а не бабий подол. Расчерченность Петербурга есть дух петровской государственности. Скучность Петербурга (Лермонтов) стала залогом государственной службы; серость Петербурга – залогом обезличивания человека на службе. Петр отчетливо понимал, что государство есть строгий, но слаженный аппарат, не допускающий особой вольницы…

Впрочем, восхвалять русское чиновничество – занятие неблагодарное. Но и принижать его нет резона. Важно другое – как только власть перебралась в новую столицу, следом за ней перебрался и дух антихриста, как своеобразный талисман власти вообще.

Про Москву забыли – она стала обыкновенным городом…

Теперь Москва просто нравилась – своей широтой, «колокольностью», старым укладом, многочисленной дворней, ленивой безмятежностью. Что же ей еще оставалось делать? – ведь судьба России теперь решалась не здесь…

* * *

Царь змеи раздавить не сумел,

И прижатая стала наш идол, —

подвел печальный итог Петербургу И. Анненский. Внутренне двоевластие Петербурга – Медный всадник и Змей – рождает его трагическую обреченность, его мистику.

Впрочем, лишь бегло: Петербург называли и градом Антихриста, и Новым Вавилоном, и Четвертым Римом, и обреченным городом, и Адом, Хаосом Невы. Его ставили вне Святой Руси, называли анти-русским городом, и тут же, напротив, Самым Русским. Особое очарование придавали четыре всадника и петербургская космография. Чаще всего Петербург отождествлялся с Гибелью и Смертью.

Разные обозначения Петербурга можно встретить в статьях К. Г. Исупова, у Анциферова и других. Но суть от этого изменится мало – во всех названиях Петербурга сквозит апокалипсическое мышление: совершена некая роковая ошибка, ответом на которую будет страшный суд.

Но знаешь, мне эта апокалиптика представляется лишь поэтическим нагромождением образов и символов, а потому имеющая ценность именно как поэзия. По большому счету все приведенные обозначения Петербурга – лишь пустой звон. К примеру, что может означать пассаж Мережковского: «Город Князя Тьмы»? Что он дает к пониманию Петербурга? Так может быть назван любой мегаполис, что, собственно, и происходит сплошь и рядом.

Другой фрагмент приведу из работы К. Г. Исупова: «О Москве говорят как о разнородно-органическом существе, о Петербурге – как об однородно-отчужденной каменной пустыне. О Москве – в интонациях нежности и благодарения, о Петербурге – как о мучительной любви. Русский характер еще раз отыскивает в Москве Эдем, а в Петербурге – Ад злокозненной неутоленности духа».

Объяснять такое сопоставление можно по-разному: на уровне мистического Логоса, на уровне евразийства и т. п. Но почему бы не допустить примитивного толкования: зависть славянофильской Москвы, утратившей репутацию «первой девки на деревне»? Главный антихристов упрек Петербургу, в принципе, сводим к тому, что в этом городе нет русского духа. Но кто установил, что в самом русском духе не может быть антихристова начала? Кто решил, что русский дух непорочен и служит единственным мерилом добра и зла?