Вячеслав Лютов - Провинциальные тетради. Том 2

Оказалась незавершенной его драма – об Эмпедокле, о том самом сумасшедшем философе, который, желая доказать, что душа бессмертна, бросился в пылающую Этну.

Современником Гельдерлина был Э. Т. А. Гофман, написавший «Ночные рассказы» – «фантазии в манере Калло». Другим современником был Арним – самый мрачный и безысходный немец за всю историю немецкой литературы. Так что, мрак был, и мрак этот совсем не романтичен, как часто толковал об этом наш герой-литературовед.

Немцам вообще стоило обидеться на Гельдерлина – он променял их на греков. Но и у самого поэта был резон обидеться на своих сограждан – каменеющий немец боится своего сердца.

Пусть лучше сидит в «башне для свободы» и играет на своем немом клавикорде…

Сумасшествие Гельдерлина явило реального Гельдерлина. Творчество же стало мифом, ликом личности , пользуясь сочетанием А. Ф. Лосева.

Это уже написано в Вологде человеком, которого обычно обходит школьная программа, пряча за облаком «поэты пушкинской поры». Кто-то из учителей, правда, рассказывает печальную историю о том, как Батюшков не узнавал своих близких друзей, о том, как русская литература прошла мимо него, и он был в полном неведении о ней. Его имя все больше отстраняется от нас, становится призраком прошлого века.

Но это, поверьте, печаль иной утраты.

А пока. Пока под строчками Батюшкова мог бы подписаться весь противоречивый русский символизм…

Есть особая тоска в сонном замкнутом круге – тоска несбывности . Как часто поэзия начала Х1Х века принимала облик средневековой куртуазности – стоит вспомнить хотя бы Василия Пушкина или «ремесленический» спор о русской словесности. Как часто новая эпоха прибегает к буре в стакане воды!..

Не избежал этого и Батюшков – и написал «Видение на берегах Леты»…

Он делает тот же шаг, что и Гельдерлин – бежит в Элладу, создает особый миф о поэте-эпикурейце. Друзья его называют нежно: наш Ахил. То его домом, уставшим от Афин, становится древний Рим, и поэт играет Тибулла. То он становится древним скальдом или мчится в Освобожденный Иерусалим, созданный Торкватом Тассо. Его цвета – изумрудный и пурпурный. После «черного» Радищева это кажется особым откровением и мистикой…

С именем Батюшкова наш литературовед связывает одно известное высказывание Пушкина; не удержимся и мы: «Главный порок в сем прелестном послании – есть слишком явное смешение древних обычаев мифологических с обычаями подмосковной деревни».

«Деревенский Парни» – и ведь это не стилистический изыск, не проблема языка и слога. Это проблема мифа.

Что такое мир Батюшкова – подмосковный двор, уставленный греческими и римскими статуями; откуда такой мир? Оправдан ли он?

В свое время Ян Парандовский заметил, что обилие «винограда любви» в романах Стендаля есть отображение его скудости в жизни писателя. Возможность «достраивания» себя в слове прекрасна сама по себе – дает поэту возможность жизни, пусть и виртуальной.

«Деревенский» Батюшков был слаб – за ним гнался призрак его сумасшедшей матери, и в конце концов настиг его. Его жизнь была полна неурядиц и однообразия – разве что война 1812 года всколыхнула его. Он ждал от жизни динамики, движения, подчас гвардейской удали – но «ввиду болезни» эту свободу он обрел только в «общении с историей», оживляя давно уже мертвых оловянных солдатиков.

Байроновский Манфред, говоривший с богами на равных, был обречен и признан сумасшедшим – и умер в своей башне. В нем тоже была тоска несбывности.

Среди древних богов Батюшков был велик – ему даже разрешалось вводить в пантеон своих друзей; здесь он чувствовал себя здоровым и независимым. Он любил этот миф, он любил свою иллюзию. Там он был волен идти в любом направлении, в то время как с 1822 года был обречен ходить по кругу.

Жизнь человека отравлена страхом. Поэт, как никто другой, ищет противоядия.

Находит ли?..

* * *

«Поэзия требует всего человека», – записал когда-то Батюшков и даже попросил о создании целой науки – пиитической диэтики – которая могла бы в самого человека проникнуть и найти в нем крылья.

Просьба эта не выполнена и по сей день. О ней, правда, помнят писатели и пытаются что-то сделать; академия же «растворила Батюшкова в Пушкине» и уже к нему не обращается более.

«Жизнь поэта не отделима от поэзии», – фраза, давно ставшая банальностью… Но ведь и предупреждал в свое время А. Камю: «Все великие истины слишком значительны, чтобы быть новыми». А потому пренебрежение к ним губительно.

Вот и поговорим – об очевидном…

Вспомним, для начала, гоголевского Собакевича, но не только его одного, а вместе с ним и все те вещи, что покоятся в его доме. Стулья, столы, диваны, колодец во дворе, забор вокруг двора – все как бы говорило, как бы кричало: «И я тоже Собакевич!..»

Ведь это так просто понять: человек окружает себя тем миром, который ему созвучен; без него человек – это обычная куча органов. Поэт ничем не отличается от гоголевского персонажа – и также окружает себя образами и идеями, которые являются его продолжением. Даже играя в поэзию, как это делали Брюсов или Северянин, он выбирает для себя созвучные же правила игры.

Комната поэта переполнена его «ликами»…

«Меня уже не переделать», – говорит любой из нас, едва оперившись и вылетев из отчего гнезда. И в этом совершенно прав: каким в детстве вылепят, таким до смерти и останешься; будешь той самой философской «данностью» и «самостийностью».

Почему же мы, так рассуждающие, вдруг решили, что с поэтом – дело особое, и его можно лепить на протяжении всей жизни? Все будет так же, как у всех. Даже переезжая из «одной» комнаты в «другую», поэт наполнит ее тем же, что и было. Чем, к примеру, была наполнена вилла Бельведер Бунина? – да бунинскими же Озерками…

Нам никогда не перепутать Пушкина и Лермонтова, Фета и Некрасова, – мы их узнаем сразу. Мы также чувствуем, что эти строчки именно Блока, а те – Маяковского. В поэзии существует особая личная магия, которая привязывает стихи к человеку, их написавшему, – не по историческому факту. Здесь нет ничего необычного. Даже если оговориться: «привязь» эта – магия мифа, личная история откровений, знамений и манифестаций.

В поэте есть нечто , которое заставляет его совершать тот или иной выбор: приближать к себе созвучное, отстранять чужое…

Я возьму свое там, где я увижу свое…

Это нечто для поэта – величина постоянная, основанная скорее на бессознательном, чем разумном, чаще на архетипе, чем на интеллекте.