Саша Чекалов - Обновлённый мир

Наскоро перекусив подвернувшимся гомоцефалом, систерций приблизился и почтительно замер перед величественным судном, до неузнаваемости изуродованным обстоятельствами и средой, но ещё способным поразить воображение своими масштабами (по одним им только и можно было узнать «Арго»: собственно, других вариантов просто не было).

Кося лиловым глазом, намалёванным рукой неизвестного гения, трирема косо стояла, по ватерлинию погружённая, казалось, не в песок, а в саму воплощённую Вечность; телепаемый ветерком, приглашающе свисал трап…

Гоша поднялся по нему, уверенно отыскал кают-компанию (старик рассказывал до того подробно, что перед глазами будто стояла подробная схема), прошёл внутрь… Ни души. На стене – неровный прямоугольник овечьей шкуры…

Когда при помощи увесистого багра, найденного в стеклянной (стеклянной ведь? по всей видимости!) витрине за стеклянной же дверью, Гоша выбивал последний костыль, послышался отдалённый, однако быстро приближающийся грохот – размеренный, слаженный… Поднявшись на мостик, систерций увидел, как «Арго» окружает целая пульчинелла отборных гвардии Его сверкания боевых эпителиев с полной выкладкой (действительно, на Балканах , что бы это слово ни значило, без оружия никуда) … Через четыре минуты беглец был пойман, схвачен, скручен и зафиксирован.

Возглавляющий отряд эпидермис лениво, двумя пальцами, потянул к себе випмешок Георгия, а оттуда посыпалось… и это… и то… Буке мой, чего там только не было!

И теллурийские трафальгарии, и цитайские неточки, и даже один перфорированный шуршик со спензией… И ещё брикет того самого пластилина – да если б только он! А то ведь и запрещённые машеромчики, и контрабандные солёные огурчики, и совсем уж ни в какие ворота не лезущий сероводомёд в ампулах (Гоша знакомился с трофеями в режиме реального времени: со слов секретаря, ведущего и одновременно вслух читающего протокол) … Тут набегáло на три, на пять полновесных пожизненных, но эпидермис почему-то молчал… Молчал, тупо глядя на маленький ножик – из тех, что в далёкие-далёкие советские времена называли перочинными.

– Эт чего? – просипел наконец, почти прошептал на выдохе.

– Нож. Не видите?

– Говорю, откуда он у т-тя? – Тяжело подойдя, офицер так двинул Гошу по печени, что тот прямо опешил: не, нормально?

– От отца достался. Наследство папочкино.

– То есть, я так понимаю, – загремел, прорезавшись, дискант эпидермиса, – досточтимый Последний, тайный воин Неместной Канцелярии нашего горячо Любимого, Единого и Неделимого, факторий первой степени Михаил Альбертович Большой-Змей – твой папа? Что-то не верится… А знаешь, почему? – Голос сорвался на визг. – Потому что у него был и есть лишь один сын. И этот сын – я!

…Хочешь, расскажу тебе, как было? Смотри, накануне девятых межплеменных соревнований по айкидо горячо Любимому стало известно, что в когорту верных борцов затесался сын вора и предателя! Поскольку сведения были и недостоверными, и отрывочными (к какой трибе принадлежит отщепенец, выяснить не удалось, информатор располагал лишь данными о его презренном прозвище), то Вождь послал на поиски вернейшего из цепных волков своих… и тот вышел на тебя! – Визг перешёл в ультразвук.

– Да ну не так всё! – Отчаянно напрягая воображение, Гоша пытался импровизировать. – Я просто шёл… Смотрю, набрюшник… ну, пояс безопасности. Лежит, рядом никого. Покричал, никто не отозвался. Ну, и что в нём было, то и взял себе: сами понимаете, время такое…

– Как зовут?

– Георгий.

– Есть у вас, в вашем стойбище, некто, отзывающийся на погремуху Пластилиновый?

– Эм… даже никогда не слышал о таком.

– Точно?

– Ей-буке!

– Ну, допустим… Дальше давай рассказывай.

– А дальше я своим дао проследовал: сюда вот…

– И чё хотел?

– Шкуру овечью забрать.

– Нафига?

– Нашему презумпцию зачем-то понадобилась.

– Проверим… Ладно, мир с тобой… Смотри убереги, шкуру-то: на дорогах – сам знаешь… Сопровождающих дать?

– Что я, маленький?!

– Как хошь… Но вот это вот всё… вот это вот, – эпидермис кивнул на груду добра, – это я конфискую. Моё оно. Теперь моё… Поскольку отца, если верить твоим словам… уж и не знаю, сыщу ли. Лан, потопали…

И тут корабль затрещал. Находившиеся внутри едва успели выбежать на верхнюю палубу, чтобы, перевесившись через фальшборт, увидеть, как махина, плавно поворачиваясь и одновременно опрокидываясь, уходит в песчаную зыбь.

Некоторые спрыгнули – и сразу же оказались затянуты образовавшейся воронкой. Остальные стояли и – разом утратив волю к осмысленным действиям – смотрели… смотрели. Покуда не ушли. Все, скока было. Мож где-то глубоко внизу сломалась под тяжестью коллективного разума какая-то внутренняя переборка и заполнилась в результате онтологическая карстовая пустота. А мож ещё чё.

Жила-была девочка, совсем как настоящая, только из воска. Вся беленькая, лишь ладошки-пяточки розовенькие, Машенькой звать.

Как настоящая, вставала по утрам, умывалась, одевалась и шла в садик. Не одна, конечно, с бабушкой.

На полпути бабушка отваливала пить пиво в павильоне-автомате, а Ма-аша…

Тут бы самое время сказать, что Маша в садик не ходила (жила двойной жизнью), но нет, отнюдь, всё честь по чести: шла – действительно в садик и приходила каждое утро именно в него. В большой яблоневый сад, что тянется вдоль Варшавского шоссе от Сумского проезда до Балаклавского проспекта.

Зимой-то в нём было стрёмно: ветер, холодно… да и на уроки физкультуры дети с лыжами из близлежащей школы то и дело ходят, неуютно. А вот весной и осенью самое оно. Весной цветы, осенью яблоки, кайф!

С девочкой были неразлучны два пуделя-близнеца, Бисмарк и Насморк. Который Бисмарк, тот чёрный, а Насморк – белый. Носятся вокруг, круги нарезают, а Машенька идёт важно, высоко подбородочек вздёрнув, и солнце сверкает на свежевымытых волосах.

Придёт на место, разденется, ляжет в траву и загорает. Пробегают мимо мальчишки… Эх, если б они знали, что тут, в траве, девочка загорает! – ух они бы её задразнили, затыркали, задёргали… Да только откуда им знать? Девочка-то без платья. А раз без платья – откуда может быть ясно, что это девочка?

…Ну лежит себе какой-то, такой же бледненький, загорает, пацан как пацан… и пусть лежит себе!

А это Машенька… Хотела книжку читать, потом глаза прикрыла. Как уснула, сама не заметила… Насморк и Бисмарк вокруг носятся, она же знай себе спит неподвижно. Лишь солнце на волосах играет.

Однажды чуть не доигралось, между прочим. Было начало августа – и кроме него, начала то есть, никого не было, даже мальчишек: все на каникулах.

Ах нет, ещё там был – день, вот что! Жаркий-прежаркий. И Машенька… поплыла.