Сергий Чернец - Собрание сочинений. Том пятый. Рассказы

Едва я прошел в комнату, за мной вступил через порог и хозяин, беспрерывно что-то бормоча и размахивая руками:

– Ах, боже мой, боже мой… дожжь, ветер, и собаку не вгонишь из сенков… ах, боже мой, боже мой… – только и успел разобрать.

Это был немолодой человек с очень бледным лицом и с маленькой и черной, как тушь, ровной бородкой на самом подбородке. Щеки его были чисты, будто выбриты, оттого лицо его казалось вытянутым овалом, худым, впалым. Одет он был в поношенный пиджак, который болтался на его узких плечах, как на вешалке, и взмахивал фалдами, точно крыльями, всякий раз, как хозяин от радости или в ужасе всплескивал руками. Кроме пиджака, на хозяине были еще широкие серые брюки и цветная рубаха навыпуск с рыжими цветами, похожими на больших тараканов.

– Здравствуй же, Антипыч! «Узнал ли Калавая-то!» – сказал я, повернувшись к хозяину вполоборота и подставляя лицо свету от лампочки.

Антипыч узнавал меня с минуту, наклоняясь из стороны в сторону, разглядывая. Узнавши все-таки, он сначала замер от наплыва чувств, потом всплеснул руками и простонал. Пиджак его взмахнул фалдами, спина согнулась, а потом резко выпрямилась, и бледное лицо покривилось такой улыбкой, как будто видеть меня для него было не только приятно, но и мучительно сладко!

– О-о-о! Ах, да это-ж ты! Боже мой, боже мой! Кала-а-а-вай! —

Ах, боже мой! И где же ты пропадал… – и засуетились мы оба. На глазах обоих выступили слезы, и мы скрывали их, незаметно смахивая кулаками, а оттого и задвигались, засуетились. Я стал снимать мокрую курточку, и брюки, и обувь, которая тоже вымокла, когда я бежал в дождь по лужам напропалую! Так же подключилась и «баба Зина». Она подала нам вешалку, принеся ее из другой комнаты, из-за печки. Она поставила там, в другой комнате чайник и постелила скатерть на стол и собирала там продукты, незатейливый ужин.

Вот я и «дома» – с таким ощущением я пил чай у своих друзей, в своей деревне, где прошло моё детство. В чистой фланелевой теплой рубашке, в трико и обрезанных валеных тапочках я согревался чаем из трав: зверобой и еще какие-то, которые собирала и готовила сама Баба Зина, по рецептам известным только ей! Знаменитая на всю округу травница была, лечебные отвары – сборы готовить умела. А друг Антипыч постарел. Он пастухом ходил теперь: всю скотину, с трех близких деревень собирал и гонял на реку, через перелески, на заливные луга, пасти! Вечером обратно. «Там и козы, и овцы, ну и коровы с бычками – смесь в стаде моем, смотреть одному трудно… подпасков беру из пацанов местных» – рассказывал Антипыч.

И долго мы еще пили чай, разговаривали о житье-бытье.

«И что-ж ты пропадал надолго так? Не приезжал совсем?! – спрашивал Антипыч.

«Да и к кому бы я тут приехал?! Дом-то мой как…?» – в ответ я рассказал, что ездил учиться в институте – 5 лет, а потом работал по распределению аж в Туркмении. Тем более после смерти матери, наш дом мы продали соседу Женьке, он с армии пришел и женился. Антипыч пояснил, что дом стоит заброшенный, а Женька уехал в большой поселок в другом районе, вообще, там он квартиру имеет городского типа.

«О, это хорошо! – сказал он, пригрозив пальцем в воздухе куда-то вверх. – Это хорошо! Выучился ты и профессию приобрел. Ты теперь умный стал, богатый, с „амбицией“ (употребил Антипыч слово, явно не понимая его значения). Вот бы мать то твоя обрадовалась! О, это хорошо!»

«Ну, да! Откуда мне быть богатым. Заработал вот немного, а сколько лет ушло, полжизни убил. Вот и приехал «на старости лет» пожить на родной земле.» – так с иронией в голосе пояснил я Антипычу в ответ на вопрос – «чё, мол, приехал одиноко.

«М-да… – объяснял я далее – Мне-то нечего Бога гневить, достиг я уже предела своей жизни, чувство такое. Детей не нажил, и с женой развелся. Тут из-за детей и вышел скандал. Проверялся по молодости: бесплодие у меня – вот!».

«Ну, – заявил Антипыч – против природы не попрешь!»

«И-то! Жить мне потихоньку на родине, кушать, да спать, да Богу молиться, больше мне ничего и не надо. Чувство такое – что доживать приехал, и никого мне не надо и знать никого не хочу. Отродясь у меня никакого горя не было, и теперь, если б, к примеру, спросил меня Бог: „Что тебе надобно? Чего хочешь?“ Да ничего мне не надобно! Все у меня уже есть и все слава Богу. Счастлив я уже тем, что живу вот! Только грехов много, да и то сказать, один Бог без греха. Верно ведь?».

«Стало быть, верно». —

Антипыч и учил меня в свое время и Закону Божьему по старинной книге, и молиться, от него я научен был. Не был он особенным – ни сектант какой, но в деревне нашей верующий был он только один, истово верующий! Вот и стали мы опять о Божественном промышлении разговаривать. Разговор затянулся было до полуночи.

Так я приехал на родину. Выкупил у Женьки домик свой старый, дедовский, конечно. И начал я сельскую свою жизнь потихоньку, о которой и мечталось.

В рассказах Чехова завершалась тема маленького человека, – эта трогательная тема Гоголя и Достоевского, которые подняли малость и унижение до трагедийных высот.

Чехову принадлежат удивительные слова о человеке, в котором всё должно быть прекрасно: «и лицо, и одежда, и душа, и мысли» и люди в его глазах, наверное уже вообще не могли быть «маленькими». Каждый человек имел своё значение. Весь секрет заключается в том, что Чехов изображал не людей («маленьких»), а то, что мешало людям быть «большими». Он изображал и обобщал это самое «маленькое», эти обстоятельства в людях.

Например, низы чеховского города населены весьма разнообразными созданиями (даже не людьми, в подлинном смысле), получившими название «мелюзга». В них обобщен темный осадок жизни, который марает, пятнает душу человеческую, и, естественно, эти персонажи мало похожи на людей. Есть среди них Хамелеон, а есть лакей, который нажил целое состояние свое тем, что свиньей хрюкал; есть философствующий обыватель, о котором только и можно сказать, что на нем синие панталоны; есть городовой Жратва; учитель Тарантулов; золотых дел мастер Хрюкин; генеральша Жеребчикова; купец Кашалотов; подпоручик Зюмбумбунчиков….

У этой «мелюзги» есть своя поэзия – рассказ «Сирена», есть своё собственное представление о равенстве и братстве – «Нынче все равны», – говорит один из персонажей «Хамелеона». – «У меня у самого брат в жандармах… ежели желаете знать». Есть у «мелюзги» своя доморощенная философия, о которой Чехов заметил: «В России философствуют все, даже мелюзга». Вот, например, один из афоризмов от «философов»: «Польза просвещения находится еще под сомнением, вред же, им приносимый, очевиден». Или еще по-другому: «Если жена тебе изменила, радуйся, что она изменила тебе, а не отечеству». Или сказать ещё так: «Маленькое жалованье гораздо лучше большого безденежья».