Юрий Мишаткин - Ушли, чтобы остаться

– Неси дневник.

Показывать дневник у Гошки не было желания, тому имелась веская причина – дневник хранил две двойки.

– Ты в субботу уже смотрел, – напомнил мальчишка.

– Не грешно посмотреть еще раз. Доставай и не спорь.

Гошка начал возиться с портфелем, будто заклинило замочек: отец, без сомнения, рассердится, увидев отметки, станет ругать, придется не в первый раз давать обещание исправиться, взяться за ум, не проводить много времени на улице, больше внимания уделять домашним заданиям…

Отец забыл о приказе, обернулся к жене:

– Слышала, кто к нам пожаловал?

– Ты про Егорычева? – спросила из кухни мать.

– Про него. Как увидел, чуть со стула не брякнулся. Считал, давно помер или сгинул, а он живехонек, только сильно постарел.

– Сколько сидел?

– Двадцать годов. Предъявил справку об освобождении, но не о снятии обвинения: предатель остается предателем. Думал, приехал на время в родные места, а он: «Насовсем остаюсь».

Гошка порадовался, что отец не вспоминает о дневнике, решил принять участие в разговоре родителей:

– Знаю этого Егорычева.

Родители удивились:

– Каким образом?

– А ну выкладывай начистоту!

Гошка признался, что встретил утром, только не знал, что это Егорычев.

– Спросил, где милиция и поссовет, не ведал, что построили клуб и батя председательствует.

Отец кашлянул в кулак, переглянулся с женой, сел ужинать.

«Пронесло! – обрадовался мальчишка. – Здорово отвлек внимание, не до дневника стало».

Но, закончив есть наваристый борщ, отец потребовал:

– Давай дневник.

Гошка сник: «Погорел. Оставаться за двойки дома не только сегодня, а всю неделю…» С понурым видом отдал дневник и отступил к окну, за которым шумело волнами море…

Было уже довольно поздно – телевизор выключен, свет погашен, когда Гошка услышал приглушенный разговор в соседней комнате.

– И меня страх обуял, как узнала, кто объявился, – говорила мать. – Тотчас припомнила, как он с немцами выгонял стар и млад на площадь, казнь свершали. Сама лишь на ноги встала, а сердце подсказывало, что творится страшное. Не забыть, как ревели мы в голос, а Егорычев покрикивал, требовал замолчать, как привели избитого красноармейца, что прятался в сарае, поставили у стенки и застрелили…

– Егорычев стрелял? – уточнил отец.

– Нет, другие полицаи. Потом деда Мавродия как участника гражданской и мировой войн насмерть забили. Узнала про Егорычева – и точно прошлое возвернулось.

– Старое не возвращается.

– Он-то вернулся.

– Полностью свое отсидел, подчистую освободили, в справке указано местожительство – наш поселок.

– Зачем на работу принял? Ни одна бригада его к себе не возьмет.

– Больше ему некуда ехать, к тому же родился у нас.

– И где мародерствовал, немцам прислуживал! Не забуду, как унес последний мешок картошки и мамино обручальное кольцо, еще что пленных конвоировал, измывался над ними. Не успел вместе с немцами уйти – те бросили, как падаль. Почти полгода в займище прятался, одичал, питался неизвестно чем, когда изголодал – сдался, пошел под суд. Мало дали – по мне бы век оставался под арестом. Жену оставил на сносях, ребеночка записали на материнскую фамилию, потом уехали, а куда – бог знает. Чуть ли не четверть века минуло, а не могу простить, как пресмыкался перед врагами, гнал молодежь в неметчину. Мать кланялась в ноги, умоляла не выдать, что муж в Красной, а он: «Гони золотишко!».

– Свое сполна получил, если бы убивал, другую статью дали, вплоть до высшей меры.

– Убивать, верно, не убивал, а измывался так, что хуже не бывает. Как таких только земля держит?

– Удивительно, что все помнишь, тебе же тогда два годочка было.

– В войну рано взрослели, соседка не стерпела надругательств и наложила на себя руки, а он хвастался немецкой медалью, приколол на пальто, чтоб все видели… На твоем бы месте указала ему от ворот поворот.

– В справке оказано, что полностью отбыл срок, направлен к нам на постоянное жительство…

В спальне замолчали, сколько Гошка ни прислушивался, ничего больше не услышал. За окном продолжало шуметь море, повизгивать на петлях – точно плакало дитя – не-затворенная калитка. Мальчишка поворочался, помял под головой подушку и, когда уснул, из мрака выплыл человек с собакой на поводке. Хмуро косясь, Егорычев пролаял раз, другой, дескать, не подходи, не то несдобровать, стал бить хвостом по полу, да шибко так… Гошка отшатнулся, собрался позвать на помощь, но голос пропал. Он ударился затылком о спинку кровати, открыл глаза и увидел не нового в поселке человека и его пса, а солнечный луч на потолке. Не простившись со сном, услышал настойчивый стук.

– Кто?

Стучали во входную дверь. Пришлось вставать, пройти босым по половицам.

На пороге стоял явившийся из сна Егорычев.

– Отец спит? Коль храпака дает – не буди и сам топор дай: позарез нужен, без него как без рук.

Окончательно проснувшись, мальчишка уже более внимательно, нежели вчера, рассматривал заселившего соседний дом. Гошка смотрел на Егорычева, а тот на мальчишку.

– Так дашь иль нет топор?

Топор вместе с ящиком, в котором хранились плоскогубцы, гвозди, ручная пила, стоял за кадушкой. Гошка протянул требуемое и похвастался осведомленностью:

– А ваш дом который год стоял заколоченный, прошлой осенью, когда страшный шторм был, волны чуть до него не дошли, ветер стал крышу срывать. Как поутихло, я с пацанами на крышу взобрались и чуть шеи не свернули – стропила-то подгнили.

– Куда взрослые смотрели? Отчего ремня не дали? Из-за вас дожди в дом проникли, пол сгнил. И так крыша на честном слове держалась, а вы… Драть некому, я бы уж… – Егорычев не договорил, обернулся на шаги вошедшей хозяйки. При виде незваного гостя ее лицо стало белым, глаза округлились.

Егорычев исподлобья сверлил женщину тяжелым взглядом.

– Я, это самое, за топором пришел, надо кой-чего починить, без топора как без рук, дом в полный упадок пришел…

Мать продолжала молчать, крепко держась за косяк, чтобы не упасть – пальцы казались неживыми, как и она сама.

Егорычев продолжал:

– Стропила подчистую сгнили – может, червь уел, половицы разошлись, стали почти трухой. Главное, крыша прохудилась, работы непочатый край, без инструмента не приступать к ремонту…

Егорычев шагнул к выходу. Мать не сразу уступила дорогу – ноги точно приросли к полу. Когда же сосед вышел, некоторое время не шелохнулась. Лишь когда во дворе пропела калитка, бросилась к сыну, прижала его к груди, точно опасалась, что с Гошкой случится нечто непоправимое, надо его спасать.

– Ты чего, мам? – испугался мальчишка.

Мать была не в силах произнести ни слова, наконец выговорила: