Юрий Мишаткин - Ушли, чтобы остаться

О мечтах призналась Кире, но та облила холодной водой:

– И не думай о загранрейсе, без характеристики и справки об учебе на повара не берут. И я во сне видела себя на палубе и в чужом городе, где завались разной дешевой мануфактуры. Кадровик в порту опасается принимать молоденьких, боится, что те станут команду от дел отвлекать, юбкой крутить, ссорить моряков. В загранку берут лишь в годах и непривлекательных, чтоб никто не зарился.

Монолог официантки прервал директор: рано располневший, страдающий одышкой, он постоянно оглядывался, словно опасался, что подслушивают или пришли арестовать.

– Девочки, сколько раз просил уносить со столов пустые бутылки, какие клиенты с собой приносят! В буфете отродясь не было и не будет спирта, увидит санэпидемстанция или милиция, составят протокол, назначат штраф – доказывай потом, что спиртом не торгуем.

– Не верят клиенты нашей водке, считают, что разбавленная, градусов не сорок, а куда меньше, – ответила Кира.

Директор замахал руками:

– Умоляю – тише!

Киру было не остановить:

– Свой спирт пьют вместе с нашим пивом, чтоб быстрее окосеть. К нам приходят не брюхо набить, а залить за воротник при оркестре, официантках, в культурной обстановке, от которой в тундре отвыкли.

– Но некоторые клиенты не знают меры выпитому, устраивают дебош: от портвейна и водки не теряли бы человеческий облик.

– И от водки можно зверем стать. Вы не беспокойтесь: дебоширов быстро милиция приструняет, не напрасно ее бесплатно кормим.

Последнее признание так напугало директора, что он лишился дара речи.

Смена закончилась, как всегда, в полпервого ночи. Как ни валилась с ног от усталости, Галка помогла мыть посуду. В общежитии, чтоб не будить соседку, не зажгла свет, в темноте разделась (впрочем, какая темнота, коль шла белая ночь, за окном небо точно простыня), юркнула под одеяло, свернулась калачиком.

«Неужто снова станет сниться работа? А в Осиповке завидуют, думают, что на Севере катаюсь как кот в масле, гребу деньги лопатой…»

Решила завтра написать домой, отправить очередной перевод, чтоб мать могла к зиме прикупить дровишки, обновку растущей словно на дрожжах сестре. Уснула с предчувствием прихода нечто нового, что изменит скучную жизнь, а под утро вновь увидела ресторан с нетрезвыми клиентами, гулом голосов, звоном вилок, ножей, оркестриком…

Письмо заняло две тетрадные странички. Коротко написала о себе – успокоила, что не болеет, о многом умолчала, кое-что приврала:

Здравствуйте, дорогие мама, Клаша. Кланяюсь дяде Кондрату, тетке Пелагее и всем, кто меня знает.

Живу неподалеку от Печоры, река эта пошире нашей Тишанки, рыбы пропасть сколько и вся крупная. Продолжаю работать в ресторане, платят исправно, бывают премии, на последнюю купила кухлянку на оленьем меху, шапку с длинными до плеч ушами, уже близки морозы. В выходные отсыпаюсь, хожу в кино, смотрю телевизор, он показывает Москву и Архангельск…

Почесала рукой затылок, точно будила спрятанные под волосами мысли. Захотелось похвастаться химической завивкой, но мать не одобрила бы, решила, что их Галка вступила на худую дорожку, загуляла. Нельзя было сообщить и о впервые в жизни сделанных маникюре, педикюре.

…Подружилась с одной в нашем ресторане, она, правда, старше меня, один раз была замужем, имеет дите, знает о жизни куда больше моего…

За пределами письма оставила признание, что напрасно улетела к черту на кулички, на край земли, что клиенты попадаются нахальные, приходится выслушивать всякие глупости, но научилась не обращать внимания, тем более не краснеть, помалкивать.

…Письма шлите авиапочтой, потому что почту сюда доставляют исключительно самолетами, пароходы приходят только в навигацию, пока море с Печорой не покроет лед.

Подумала и приписала:

Остаюсь ваша дочь и сестра. Жду ответа, как соловей лета. Лети с приветом, вернись с ответом.

Покидать Нарьян-Мар и в общем Заполярье Галка решила осенью, когда к тому времени на сберкнижке соберется тысяч тридцать.

«Крышу пора перекрыть, телочку прикупить, чтоб на столе завсегда было молоко, – планировала Сорокина в день получки, посещая сберкассу. – Тут тридцать тысяч не деньги, в ресторане за вечер столько же оставляют. Не поверят дома, что и в Заполярье деньги легко не даются, требуют приложить силы».

Галка ступала по деревянной мостовой мимо двухэтажных домов на сваях, оставив позади почту с венчающей ее островерхой башенкой. Почта, как все другие постройки, была из древесины, сплавляемой по реке, отчего пахло смолой. Подступала полярная ночь – до нее оставалось совсем ничего. В «месяц большой темноты», как звали в крае бесконечную зимой ночь, небо круглые сутки бывало черным-черно, днем не гасли фонари, снежная круговерть раскачивала их, под ногами ползли причудливые тени.

Идти на работу было рано, Галка завернула в Краеведческий музей к знакомой чукчанке Наули, проживающей в соседней с Сорокиной комнате. неизвестно, сколько лет коренной жительнице тундры – спросить Галка стеснялась. Наули в пятнадцать вышла замуж, родила троих сыновей-погодков, в город приехала после смерти мужа («Олень копытом сильно ударил»), старший сын жил в Архангельске, два других завербовались на рыболовецкий траулер. Наули горевала, что сыновья не женаты, нет внуков.

В музее было безлюдно – шел ремонт. Наули обрадовалась гостье, словно не видела Галку целый век, посоветовала еще раз посмотреть пейзажи, портреты северян кисти двух киевских художников, чуть ли не год проживших на острове Колгуев.

Галка всматривалась в полотна и думала: «Почему нарисованы одни люди, точнее, их головы и лишь изредка олени? А где тюлени, моржи, волки, о которых слышала всякие страхи, будто стаи нападают не только на стада, а и на оленеводов?»

После осмотра Галка пришла в дежурную, где Наули угощала черным как деготь чаем и строганиной старика с редкой бородкой.

– Родственник, однако, – объяснила ненка. – Не смотри, что мало говорит – привык в тундре молчать. Прежде не седой был, зубы имел свои. Жалуется на невестку – плохо за мужем смотрит, хочет бросить стойбище, в город переехать, только без женщины мужчинам никак нельзя…

«И в Осиповке так же: тут невестка собралась покинуть чум, у нас парни после армии вербуются на стройки, скоро одно старичье останется».

Вспомнилось, как в конце каждого лета мать непременно посыпала в доме пол мелко нарезанным чебрецом и в комнатах долго не выветривался кисло-сладкий запах, как всей семьей белили печь… Село часто являлось в мыслях, Сорокина скучала по раскидистым над озером вербам, трещотке пастуха, созывающего по утрам коров, рассветам и закатам, каких нет и никогда не будет в Заполярье.