Виктор Ростокин - Откровение Блаженного

Гибнут наши сыны. На безымянных, беспричинных войнах. Их калечат, губят, низводят в потоки грязи, дерьма повседневной жизни: наркотики, разврат, мордобой. И нет им спасения, ограждения ни от царя земного, ни от Царя Небесного. Неужели уж так безнадежно плох, грешен мой горемычный страдалец-народ?!

Зная и понимая, в какой порочной стране живу, я постоянно остерегался, боялся за жизнь своих детей. Родить, боготворить, надеяться и… в одночасье потерять!

Да, самая большая трагедия для человека – пережить своих детей. Воздам благодарение Всевышнему, если мои «Записки…» поспособствуют всем тем, у кого в крови – земная суетность, а в глазах – Небесная Вечность, познать суровую суть бытия, и они молитвой и практическим действием в худой час помогут, спасут тех, кто ими сердечно любим и безгранично им дорог. Счастье, коль дети живы. Все остальное – одолимо.

«Иисус Христос, спаси и сохрани…» – ежевечерне перед сном я повторял вожделенно. Нет, не спас, не сохранил моего любимого дитяти. Может, моя клятва не доходила до Его слуха? И я просто заблуждался?..

Приглушенный плач жены:

– Святая Дева Мария, ты видела, как от раны умирал мой сын… Отчего же не помогла ему, не спасла? Ведь ты – Мать?

За свой век я испытал самое страшное: когда мне было два года, на войне погиб отец: рано умерла мать; и вот похоронил сына. Осталось последнее – сумасшествие?

В мгновение ока моя семья была низвергнута в бездонную пропасть несчастья.

Нет сил выдержать груз беды. Душа обуглилась. Память и разум… Лучше бы лишиться их совсем! Не знаю, что делать… Выпить водки, завернуться с головой в одеяло и заснуть? Хорошо бы – насовсем.

Благополучие, благодеяние, радость… А что это такое?

Еще как посмеюсь, когда свихнусь!

Ощущение такое: будто я сорвался в пропасть и лечу… лечу… вниз с перехваченным намертво дыханием.

Иду по улице с опущенным взором – словно стыжусь своей беды.

Научился пить водку, скрипеть зубами. И – ненавидеть жизнь.

Комнатная тишина высасывает из сердца остатки жизни. Я – утонувший в горе. Смерть принял бы как дар: думаю о ней ласково. Самоубийство не приемлю: увы, и этого будет мало!

«Это тот, у кого сын погиб…» И никто меня уже не называет поэтом.

Предпочел бы быть распятым на кресте, чем испытывать немыслимые душевные муки потери ребенка.

Шатаюсь, прозябаю на ночных сквозняках, в закоулках. Пьяный, я бреду по середине улицы. Перед самым носом затормозила машина. Выскочил водитель. Покачиваясь, я простонал:

– Почему ты меня не задавил?!

Он обнял меня:

– Дядя Витя, успокойся. Садись в кабину, домой подвезу.

Как воронье, налетели местные колдуны: поможем! исцелим! Не обращаю на них никакого внимания. В черных углях их глаз беснуется и никак не может найти выхода наружу ледяной сатанинский пламень.

Со мной – Бог?..

«Пусть страшные беды будут у моих соседей, у других людей, но только не у меня». И это произнесла женщина, причисляющая себя к верующим. И что-то сочиняющая «гуманное».

Слышу от людей разные утешения: с оттенком сострадания; порой – пустозвонные; а то и с откровенной издевкой. Но лучше бы – никакие. Невежество проступает отчетливо: «Как твои дела? (хотя знают доподлинно!)?.. Ну как ты?.. Как это ужасно!.. Жить как-то надо… («как-то… – уж лучше не жить совсем!)» Глубина горя безмерна. И всякие слова здесь бессильны. Они, как сор, как пыль, затрудняющие дыхание и застилающие для взора белый свет.

Иные меня подбадривают: держись! А за что держаться? Небо – черное, а земли – нет.

Неказистая старуха советует:

– А вы с супружницей родите еще. Оно и полегчает.

На память пришла мудрость матери, имеющей четырех сыновей.

«Вот, – показала она четыре пальца, – любой из них отруби, и одинаково больно будет».

«Расслабься. Забудься. Смирись…» Нет, мое горе останется моим, со мной. Оно – искус. И пока я человек… в остатном просвете своего будничного бытия по самой Высшей необходимости я буду терпеливо нести на горбу тяжелый крест судьбы.

Незнакомая женщина подошла ко мне. Встала рядом. Молча. С небесной покорностью и участием. Схожая лицом с Марией Богородицей. Я ощутил в душе умиротворение.

Да, нет горше трех горстей земли, брошенной мною в могилу сына.

Как-то в пьяной истерике я воскликнул:

– Лучше бы ты не родился!..

– Прости, родимый!

Вышел во двор. Темно. Стужа и ветер. Защемило сердце: как он там, на продувном погосте… один-одинешенек…

Уже поздно. В окне – темь. Алеша… Где задержался так долго? Когда придет домой? Скучаю… боюсь… и жду… жду… жду… А проем окна все черней и черней.

Тяжелее всего утром. Проснусь. И при ясном сознании – как удар молнии в висок: сына нет!

Наливаю в стаканы. Приятель:

– За упокой души твоего сына!

«За упокой…» Все во мне мучительно протестует. Сдержанно прошу:

– Водкой… не надо…

Круто бугрились мерзлые комья… Будто Алеша силился вырваться из могильного заточения: ведь толком еще не жил на белом свете!

Оттепель. Холмик оплыл, полого выровнялся, печально-покойно сросся с материнским покровом земли. Смирился со своей участью?

Господь, прими чистую душу!

Высшая дань памяти – слеза…

Своей ранней смертью Алеша достиг непомерной высоты. И я буду вечно взирать на него снизу – вверх. Как на самое желанное Диво!

Колокольный звон… Как сиротливо-нелеп его Божественный благовест в этом падшем, сатанинском мире!

По инерции врожденной опрятности продолжаю ежедневно бриться, чисто и приглядно одеваться. А впору бы обрасти бородой, грязью, лишаями и забиться в звериную нору!

Живу… будто исполняю чью-то недобрую волю.

Людской смех воспринимаю как издевательство надо мной.

Будто верлибр, читаю в газетах некрологи.

Сейчас для меня нет никакой разницы, что на дворе: день или ночь, ведро или промозглость. Безжалостно чередуются потеря воли и чувств, отчаяние, гнет безысходности, растерянность.

Слова, не соприкоснувшись с белым светом, умирают в обожженной слезами гортани.