Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 1. Проселки

Мне не позволят долго спать,
Гулять беспечно на природе.
И в зайца из ружья стрелять,
Ромашки на опушке рвать
И плохо думать о народе.
И если чем-то я стеснен
И к цели медленно шагаю,
Они даруют мне уклон —
И я легко бегу… взлетаю!..

Розы цвели под окном у старушки слепой,
Каждое утро, проснувшись, она подходила
И, приткнувшись к стеклу седой головой,
Пенье беззвучное слушала и шептала: «Как мило…»
Пение их понимала она, было знакомо до нотки,
Солнцу улыбку даря, они говорили: «Твой сон
Светел и розов, и хоть он короткий,
Но знаменует, что жизни тих и ровен уклон.
Что снег запорошит калитку, наличники окон,
Картинку покажет: глядеть – как в раю побывать!
Будет Господь караулить Всевидящим Оком
И никого в твою душу, в жилище твое не впускать.
Хлеба Он даст, и воды, и приятные сумерки
С праздничным звоном сверчков под лежанкой твоей.
А домовой будет в ночь перекладывать сумки,
Но не уйдет с чердака, чтоб блукать средь полей».
…Розы все пели. И бабушка тож улыбалась,
Верила им, как верят ребенку всегда.
Себя она помнила юной и очень счастливой казалась,
И куда-то бесследно пропали накопленные года.
Забылось… и вспомнилось, словно отрезало тотчас
Каким-то не имеющим объяснения жестом. Она
Босая. Подросток. К ней мать обращается: «Дочка,
Послушай, родимая, отца загубила война.
Мне тоже дорога без обратного возвращения.
Останешься ты. Как же сможешь, незрячая, жить?»
И заплакала: «Родилась ты на свет для мучений,
И никто тебя больше не будет так сильно любить».
«Ты не горюй, – как могла, утешила девочка маму, —
Милостив Бог, обрету я хороших друзей».
Мать потом умерла, закопали в глубокую яму,
И сиротка судьбу попросила, чтоб била больней.
Шла с кладбища она. Вот проулок, калитка, подворье,
Не направилась в хату, лопату взяла, стала рыть
В палисаднике. Розы она посадила. И горе
Притушилось (оно ведь способно вконец загубить!).
Притомилась старушка от мыслей, истекших нежданно,
Возвернулась к постели. На тумбочке кружка с водой
И лекарства в таблетках, в пузырьках здесь лежали,
Неохотно потрогала чуть трясущейся слабой рукой.
Но не выбрав из них, чтоб сейчас подходило вернее,
Прилегла. И опять в забытье кто-то тайный увлек.
Интернат инвалидов. Душою она стала зрелой.
Институт… Потом в школе вела по природе урок.
Намечалась с коллегой любовь. Но как-то свернулось,
Сбилось с тропки, на том и амур незаметно исчез.
В материнской избушке забилась она и замкнулась,
Возраст в тишь поманил, как нас манит по осени лес.
Век она прожила, одиночество ее не смущало,
Не тяготило, ведь мир наполнен вокруг,
Нет конца в нем, а значит, и нет в нем начала,
Светит небо, и дышат деревья и луг.
А цветы…
Лишь наутро лучи объявились,
Дали знать о себе, о предназначенье своем.
Без тревоги подумала: «Я бы с ними простилась,
Да боюсь, что не встану с кровати ни сейчас, ни потом».
Но она поднялась, пособил ей неведомый некто,
Он и раньше от нее не отдалялся далеко.
Кто он? Ангел-хранитель? Дух воли и лета?
Или времени бег, что извечною силой влеком?
Пред окном она как пред иконою встала,
Помолясь, замерла
в предвкушенье ручьистых речей.
Но безмолвие было, ни звука не услыхала…
Разве кто-то другой роднее теперь для цветов?!
А назавтра ее хоронили всем притихшим поселком,
Легкий гроб понесли ученицы из пятого «а»,
И розы лежали до кладбища, как раскаленные осколки,
И мраморная без надписи плита ждала у креста.

Жене здоровья пожелал —
Себе я жизнь продлил.
Копейку нищему подал —
Себе я жизнь продлил.
Погладил блудного кота —
Себе я жизнь продлил.
Сказал калине: «Красота!» —
Себе я жизнь продлил.
Пить отказался «на троих» —
Себе я жизнь продлил.
И этот написал я стих —
Себе я жизнь продлил.
О, выдался денек пригож!
Услышал сверху Глас:
«Деньков подобных, как сейчас,
Ты много проживешь!»

Париж и Рим мне незнакомы,
И мне не снился Вашингтон.
Свой край не покидал исконный,
Деревню, материнский дом.
И мраморных мне изваяний,
И полыхающих огней
Дороже в тучах колыханье
Окольных древних тополей,
И сокровенная тропинка
Под сенью их ведет туда,
Где в чашечке цветка росинкой
Мерцает поздняя звезда.
Она сронилась перед утром,
Как весть о святости земли,
Что сохранила неба мудрость,
Сыновние следы мои.

Старик (он мой ровесник,
За семьдесят уже):
«Мне ныне не до песен,
Тревожно на душе.
Вот сторожем работаю
У богача пять лет.
Придумать плоше что-то…
Аль знаешь ты, поэт?
Нам со старухой пенсии
Хватало бы.
Да сын…
Ему ох как невесело!
А он ведь семьянин,
Живет давненько в городе,
Ютится в чужаках.
Сказать, достойно вроде бы.
И не был в дураках,
Два высших,
он учитель,
И врач его жена.
У них мальчонки Витя
И Боря. Чья вина,
Что нет жилья родного?
А обещал…
Видать,
Хозяина другого
Нам надо избирать.
А вдруг и новый будет
Гресть под себя?
Народ…
О нем тотчас забудет:
Живи как сможешь, сброд!
Поэтому работаю
И деньги сыну шлю.
Даст бог в квартиру новую
С семьей войдет свою.
Тогда бы мне и бабке
О чем еще жалеть!
На крытой тканью лавке
Покойно умереть».