Виктор Ростокин - Необжитые пространства. Том 1. Проселки

Сосед, на корточках согнувшись,
Сбирает реденький крыжовник,
В работу вкладывает душу,
От остального отрешенный,
Мирского, будничного, словно
В деянье этом смысл главный.
Тем часом я за словом слово
В тетрадке сочиняю главы.
Он к вечеру варенье сварит,
Зимою будет наслаждаться.
Строк напишу еще сто двадцать,
И новая поэма, паря,
Готова!
И под стужный морок
В жилище с ароматным чаем
Ее прочтут, и юный отрок,
И кто от жизни заскучает.
Окрестит нас творцами кто-то…
Не стану в логике копаться
Слов сих, они коль в обороте.
Сосед (сказали бы в народе),
Один он будет наслаждаться.

Женщина тоскует о мужчине,
Пусть не принц на розовом коне,
Не поэт пусть, мучимый кручиной,
Не герой на «мировой» войне.
Не до таковых ужо, а лишь бы
Мужичок, хотя бы с ноготок.
Волохатый пусть он, словно леший,
Даже пусть, родименький, без ног.
Да она бы на руках носила
По нужде иль, скажем, на народ,
И постыдно мелочь не просила,
Хоть и крошка не попала в рот.
Все сама бы. Все с большой охотой —
Покормить,
заштопать,
уложить
В чистую постель. Ведь ей заботы —
Как чело трехперстьем окрестить.
А то что же? Хата-сиротинка
Без мужского мата, табака.
А сама – как скудная былинка,
Что порой дрожит от ветерка.
Русская горюха-неудаха,
Сердце не жалели ни Кольцов,
Ни Некрасов. Без оглядки, страха
Сколь щемящих высказали слов!
Ничего с тех пор не изменилось,
Так же бабе белый свет не мил.
Змей Горыныч лютый закружился
И крылами небушко затмил.
Злючая поземка бьет в окошко,
Встать бы да пригрубок затопить,
Но булгачить старенькую кошку —
Жмется к боку. Надо как-то жить!

Навильники, мешки и катухи
И черте что еще в колхозном рабстве!
Я успевал тогда писать стихи,
С ребятами подраться, искупаться.
Ей-богу, лучше жизнь тогда была,
Пусть цыпки на ногах, урчит в желудке.
И нас судьба по рытвинам вела,
Какой ни есть ты – крепкий или хрупкий.
Все шли единым строем к светлым дням,
А рядом тетки, матери (ух, сила!)
Шагали встречь «разбуженным ветрам»,
Все дальше от войны нас уводили.
Разуты и раздеты, голодны,
Но нам совали без речей бурсаки
Из желудей – увесисты, черны,
Крушины горше, но для нас так сладки!
Финал блестящ: кто кончил ФЗУ,
Кто стал шофером, молотобойцем в кузне
И летчиком один – стращать грозу,
А я в любви сознался самой музе.
И ныне те ж мешки и катухи
И черте что еще в российском рабстве!
Но так же сочиняю я стихи,
Чтоб словом за народ с властями драться.

Старость всегда – как упрек,
В нагрузку она, как данность,
Как без оценок урок,
Без оправданий гуманность.
Только лишь выгода в том —
Смотрит на мир по-щенячьи,
С ней благодушнее дом,
Значит, и он что-то значит.
Дышат иконы, глядят
Прямо в глаза, не мигая,
Молча о чем говорят,
Бог лишь один это знает.
…Бабушки, дедушки. Свят
Свет ваших дум легкоструйных.
Я ваш по участи брат,
Лажу словесные струны.
Хором давайте споем
Мы о житейских поклажах.
Кто назовет нас горшком,
В печь будет сам и посажен.

Слуха подлое насилье,
Тошнотворных звуков тьма.
Содрогается Россия
От железного дерьма.
Тишина дороже злата,
Вечны звезды в вышине.
Натолкал я в уши ваты.
И остался стих вчерне,
Я его уж не закончу,
Мысль сполна не дотяну,
Словно рот заклеен скотчем.
Знаю слову я цену.
Как соловушек свирели,
Нотам журавец своим.
Ох, как мы когда-то пели
Да под небом голубым!

Время замедляет ход,
Нет надежды на спасенье,
На грядущий день весенний,
На веселый ледоход.
Что ж тужить,
морщи́ть чело?
Все по Божьему Закону,
На житейском было склоне,
По нему и утекло.
Кто-то шедший позади
Tо же самое спытает,
В снах блаженных полетает,
Наяву в ночном пути
Поблуждает не однажды
И не сгинет, не умрет,
Но души своей поклажу
Он до Бога донесет.

Старикам на радость, потеплело,
На коленях спят у них коты.
И ввиду того, что нету дела,
Разговор ведут до темноты
Об Обаме – самом «лютом негре»,
Что грозится околпачить Русь.
Иль похвалят зубы у Аллегровой
Да с немеком крикнут:
«Дусь, а Дусь!..»
Баба им нальет в бутылку «воньки»,
То есть самогонки с табаком.
Загуляют пожилые Ваньки,
Песня зазвучит над хуторком,
Да не измусоленная, стертая —
Свойская, рожденная тотчáс.
А слова-то в ней-то все упертые,
Бьют не в бровь, прицельно
прямо в глаз!
Я к дедам несмело притулился,
На торец колоды примостился,
Было «голос взял»…
Но сник поверженно!
А они вели сказанье бережно
О Донщине грозной и свободной,
Об ее богатыре – народе,
И о счастье…
Да оно вот только
Не сбылось пока, подранком-волком
В лес дремучий, кроткое, забилось…
Дак и это, мол, от Бога милость!

В стéнах доживают старики,
Догнивают сломанные кости.
Были они тоже велики,
Золото разбрасывали горстью.
Кто поймал, а кто с земли подня ′л,
Стала их сытнее жизнь и ладней?
Тоже я пригоршню подставлял
Весело, упруго и нежадно.
Разницы меж нами никакой.
Постарели. Брови караулят
Темь души больной. А за стеной
Дождь звенит тот самый, золотой,
Что на свете человека дурит.

Земли пространство душу размывает,
И тает безболезненно душа.
За жизнь до края грач не долетает,
Сверзится мертвый, крыльями шурша.
Так что ж такого? Что осталось делать?
Полосовать на малые куски
Ее, недужное казнить бы тело
И станут поподбористей шаги?
Дыхание ровней и экономней,
И сдержанней эмоций пересверк.
И блудный сын тогда прибьется к дому,
И кровно породнится с пашней смерд.
И Русь лицо исконное откроет,
И явит все, что было и ушло
Давным-давно в пространство ветровое
На славную отраду иль на зло.
Сибирь, Сибирь…
Звезд, как песка, на небе,
Зови иль не зови, звук все равно умрет.
Вино и хлеб на вольную потребу,
Когда всему и вся разумный счет.

Власть была улыбчива и скрытна,
И умела за нос поводить,
И к большому сытному корыту
Близко запрещала подходить.
Я и порываться-то не думал,
Не законченный еще я псих.
На литературных скудных гумнах
Прирабатывал на хлеб мой стих.
Так и жили. Так живем и ныне,
Баррикады те же. Без камней.
Те пекутся о кармане, чине.
Я болею о стране своей.